Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Было уже почти тепло, и я снова перебрался спать в ригу. Вспомнил про винтовку, гранаты, закопанные в сене, и мне захотелось достать их ночью и, не предупредив ни капитана, ни цугсфюрера, ни даже Павелека, пойти на полицейский пост, забросать его гранатами, стрелять до последнего патрона в зарешеченные, затянутые проволочной сеткой окна.

Тогда у стропил, где по-прежнему охотилась куница, явился мне Ясек. Я увидел, как он улыбается и шепчет: «Хитрый, хитрый, хитренький, а я перехитрил». Потом увидел Стаха, увидел, как он стреляет из револьвера в прибрежную осину. Из-под ее коры выступает белое лицо, а листочки на осине, все листочки, до последнего, на самой верхушке, шепчут, белея: «Хитрый, хитренький». Когда Стах, свистя в два пальца, исчез в ивняке, явился мне Моисей. Я увидел, как он играет на кларнете древнюю боевую песнь, как идет по утреннему небу. Перед ним в шелковом долгополом сюртуке, развевающемся на ветру, на дыхании божьем, идет Абрам Юдка. Но вместо котомки с кошерной едой он несет на вытянутых ладонях два красных яблока. В одном из них созревает детство Моисея, а в другом — ждет его, расцветая, земля обетованная. За Абрамом Юдкой трусцой бежит его любимчик Исаак. Он несет контрабас, выше его на полголовы, тот поломанный на заледеневшей пустоши, склеенный контрабас, из которого вылупились цыплята и маленькие скрипочки. Над Исааком, обнимая одним крылом лес, а другим — реку, летит архангел. Над головой архангела блестит меч. Там, где над ракитами небо снижается, меч рассекает его до весенней зари. Из этой раны, из этой весенней зари доносится крик: «Хитрый, хитрый, хитренький наш, станцуй. Мы тебе сыграем, хитренький. Ох как мы тебе сыграем».

И каждую ночь, и каждый день, и в саду, и под ракитами, и в поле, и за золотыми холмами я видел Ясека, Стаха и Моисея. И, может, через месяц собрался в лес. Взял с собой лопату и топор, чтобы привести в порядок барсучью нору, посадить на ней несколько кустов можжевельника и поставить ограду на могиле. На самом деле главным для меня было не выровнять разрытый песок, что так напоминал растопленный воск, и не посадить можжевельник. Я задумал найти в лесу осину, похожую на ту, у реки, надрубить ее топором, а вытекающий из-под коры сок разлить по восковому песку.

Золотистый сок бился под корой, и, когда я, стоя на коленях, надрубил осину топором, сок брызнул, заливая мне лицо и руки. Не вытирая ни лица, ни рук, я прижал жестяную кружку к осиновой ране и ждал, когда она наполнится доверху. С кружкой я шел на цыпочках, словно боясь вспугнуть свет, дрожавший между соснами. Потом остановился над восковым песком, отломил веточку можжевельника и окропил осиновым соком могилу Моисея. Бросив за спину пустую кружку, я опустился на колени.

И впервые с детства я полз на коленях по этому песку, что капал с громницы, осыпался подо мной, дышал пепелищем, хвоей и землей обетованной, и молился я истово, чтобы больше не являлись мне ни Ясек, ни Стах, ни Моисей. Чтобы я больше никогда не увидел лица осинового, проступающего из-под коры. И клялся, что буду хитрым, хитрым, хитрым и войду в нору барсучью и норку мышиную, и спущусь на дно реки, и, если нужно будет, пройду по нему, пока дышать не перестану, пока не убью, не зарежу ножом, до смерти не заколочу колом тех, кто убил Стаха и Моисея. Пусть даже Хеля родит мне сыночка, котеночка пушистого, палачоночка. Пусть даже вместо лица моего будет у меня лицо осиновое.

Из лесу я вернулся домой под вечер. Входя в дом, споткнулся о порог. Мать сидела возле печи на низенькой скамеечке ко мне спиной и штопала рубаху. Увидев меня, она закричала:

— Что же ты наделал, сыночек? Убил кого, что ли? У тебя лицо в крови. В извести и в крови.

Она встала со скамеечки, сняла фартук и подошла ко мне, чтобы вытереть мне лицо. Я схватил ее за руки и притянул к себе. Я почувствовал, как стучит у нее кровь, словно по хлебам убегают напуганные перепелки. Мать всхлипывала, голова у нее тряслась, а я гладил ее по упавшей на спину косе. И никак не мог ее успокоить и шептал ей:

— По лицу видно, мама? Видно? Но я не убил. Никого не убил. Сегодня никого не убил.

Осторожно, словно из колючего терновника, выбралась она из моих объятий. Освободила из моих рук свои руки, свои плечи. Не могла она только поднять головы. Обнимая меня изо всех сил, посмотрела на меня, словно сквозь сон возле колыбели, колыбели первого и последнего богом данного материнства.

— Ты убил, Петр?

— Мама!

— Скажи, ты убил?

— Убил.

— Кого?

— Тех. За Стаха. За Моисея.

— А не мог кто-нибудь другой? Ты должен был?

— Выбор пал на меня, мама.

— Но на меня тоже, сыночек. На меня тоже. И на память твоего отца. И на Израненного. На небо тоже. На всех нас этот выбор теперь пал. Из-за тебя мы все убили.

— Не все. Я один. Не хотел и не хочу, чтобы это пало на тебя. На Израненного твоего. На небо твое, мама.

— Но это пало, Петр. А если оно не пало, если бы и не могло пасть, я молилась бы, на коленях прошла бы весь костел, и весь день, и всю ночь лежала бы у ног Распятого, чтобы он по доброте своей отдал бы мне часть вины твоей.

Я обнял мать и взял ее на руки. Бегая с ней по дому, я шептал:

— Мама, мама, если бы ты знала, мама.

Когда я опустил ее снова на пол, она подошла к стене, сняла зеркало и сунула мне в руки. Я посмотрел в зеркало. Оттуда глядело на меня осиновое лицо. Я попытался улыбнуться. В зеркале дрогнули белые как мел губы. И тогда мать, садясь снова на скамеечку, спросила:

— И ты будешь убивать?

— Буду, мама. Знай, мама. Буду, буду. Буду! Пока не убью того, кто убил Стаха и Моисея. И я не хочу, чтобы ты брала вину на себя и на Распятого своего, и на небо свое. Не хочу, чтобы кто-нибудь другой брал вину эту на себя.

И положив зеркало, а вместе с ним и осиновое лицо на сосновый стол, вычищенный песком добела, я выбежал из дому. Тут же за порогом, радостно повизгивая и прыгая прямо на грудь, бросился ко мне пес. Я ударил его ногой в брюхо. Пес, заскулив, убежал в ригу. Я вошел в конюшню, зажег керосиновый фонарь и стал скребницей и щеткой чистить всхрапывавших от усталости лошадей. Когда я вышел в сад покурить, я уже знал, что на этой неделе убью того полицейского.

Я готовился к этому, не сказав ни слова о своей задумке Павелеку. Из сена я достал обернутую в паклю саблю, вычищенную песком, смазанную репейным маслом. Ночью отнес ее к кузнецу и попросил сделать из нее стилет. Когда стилет был готов, я отпилил от деревянной чупаги [10] Трость-топорик у горцев. головку и укрепил в ней стилет. Потом сверлом и раскаленным гвоздем просверлил в чупаге что-то вроде ножен. После нескольких часов работы стилет вошел в ножны.

Я знал, что каждую субботу полицейский ездит на велосипеде в ближайшее местечко на совещание. Дорога в местечко делала довольно большой крюк, и полицейский, чтобы сократить путь, ездил по тропинке напрямик через поля. Возле тропинки, посередине полей был овраг, Птичий дол, как его называли. Он зарос ивняком, терновником и боярышником. Я решил там подкараулить полицейского.