Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Выйдя из воды, я развесил Хелины вещи рядом со своими. Я сгреб прошлогоднюю траву и пырей и сел подальше от Хели. Повернувшись к ней спиной, я смотрел, как синицы, перескакивая с ветки на ветку, собирают ивовый пух и выстилают им гнезда. Я не услышал, как Хеля на коленях приблизилась ко мне. Когда она закрыла мои глаза руками и наклонила мою голову, я вскрикнул. Я прижался к ее распущенным, еще мокрым волосам. Даже руки протянул, чтобы обнять ее голову и прижать к себе. Но, видя свои ладони из извести, протянутые к ее голове, а сквозь пальцы видя почти красное небо, вскочил. Я стоял перед ней голым и не стыдился своей наготы, хотя и заметил, что смотрит она на меня так, словно те мальчишки из августовского пруда были нашими сыновьями.

— Что ты так смотришь? Ведь ты уже видишь, уже знаешь, что выйдешь за палача, что будем мы купаться голыми, купаться в чем мать родила, и все реки, дно Вислы и дно Дунайца, будут красным сукном выстелены. На глазах у всех, на глазах у всей деревни купаться мы будем, не стыдясь ничего, и родишь ты мне сыночка, котеночка пушистого, палачоночка.

— Ты убил, Петр?

— Убил. Убил. И сегодня тоже убью. Если хочешь, оставайся. Увидишь, как буду убивать. Перед твоим приходом я купался. Ты удивлялась, наверное, почему в такое время я купаюсь. Я купаюсь всегда, когда должен убить. Я должен быть чистым. Как финка, вынутая из глины, как крыло, летящее под дождем, как горностай. И молиться перед этим я должен. Весь день молиться должен. А ночью, когда никто не видит, когда костел закрыт, я вхожу в него через витраж у ризницы, знаешь, через тот витраж, на котором сорок мучеников. И всю ночь лежу я распятым на кресте деревянном, к которому прибито тело деревянное, пронзенное насквозь и колом искалеченное.

— Я останусь, Петр. Останусь, так и знай.

Приближался полдень. С далекой пустоши, тянувшейся почти до леса, сгоняли в соседнюю деревню мычавшую скотину. Мы выбрались из Птичьего дола и сели под ивой. Надев на себя еще мокрую одежду, мы сушились на солнце. От нас валил пар, словно мы сидели на костре. В нескольких шагах от нас проходила тропинка. Мы не прикасались друг к другу и не разговаривали. Хеля, держа на коленях чупагу, вынула из нее стилет, попробовала большим пальцем острие. Вокруг никого. Был май, а в это время незачем торчать в поле. Я курил и поглядывал на околицу соседней деревни, высматривая, не едет ли на велосипеде полицейский. Именно около полудня он обычно возвращался из местечка.

Хеля его заметила первая. Она толкнула меня в бок и кивнула в сторону деревни. Я взял из ее рук стилет и всунул в чупагу. Встав из-под куста ивы, я попросил ее спуститься в Птичий дол.

Я вышел на тропинку, хромая и опираясь на чупагу. Полицейский приближался. Если бы не блестящие сапоги, я бы принял его за почтальона. Как и почтальон, он ехал на велосипеде выпрямившись и становился все выше на безлюдной тропинке. В дрожащем от жары воздухе чувствовался запах разогретой пашни и вынутого из воды железа, и раскрошенной извести. Когда я смотрел на полицейского неподвижными, слезящимися глазами, в побелевшем вдруг небе появилось сонное око провидения. И именно из этого ока прямо на меня ехал полицейский.

Когда он был в нескольких шагах от меня, я поднял руку. Он затормозил, не слезая с сиденья, остановился передо мной. Я достал из кармана пачку дешевых сигарет и, разрывая ее, попросил огонька. Он вынул спички. Подавая мне коробку, он внимательно смотрел на чупагу.

— Я вижу, ты охромел. Наверное, шатаешься по ночам с бандюгами?

— Ну что вы говорите, пан комендант. В нашей деревне как в курятнике. Тихо и спокойно. Даже днем не все из-за печи вылезают. Что же про ночь говорить. А вот чупагу мне приходится носить. С сентября. С того сентября. Царапнуло меня тогда, и вот я с тех пор хромаю.

— Ты тут, парень, о сентябре даже не заикайся. Лучше скажи, с кем по ночам шатаешься.

— Я вижу, что вы, пан комендант, забыли меня совсем. А то утро вы помните? То яблоко у колодца, ту тропинку через пустошь и собаку на той тропинке? Ту глупую псину, что так здорово чует цвет и запах властей.

Я видел, как на лице полицейского проступает свет того августовского утра, как в его глазах листочек за листочком, ветка за веткой появляется яблоня, растущая у колодца. Одновременно я заметил, что его правая рука, лежавшая до сих пор на руле, медленно движется к карману. Когда он уже хотел опустить ее в карман, я вытащил стилет и, сделав шаг вперед, приставил острие к его кадыку.

— Успокойтесь, пан комендант, вы же видите, что в поле ни души. Еще, не дай бог, покалечитесь! Может, лучше как знакомый со знакомым по душам поговорим?

— Говори, что ты хочешь от меня?

— Сразу же и «хочешь». Вы что-то больно добренький стали. А я ничего от вас не хочу. Хотя я и калека. Как раз наоборот. Знаете, пан комендант, как я молился, как я на коленях, на обоих коленях, даже на этом раненом в сентябре колене, благодарил бога и всех святых на небесах за то, что пан комендант тогда, в том саду столько счастья мне пожелал. И смилостивился бог, и ангелы тоже смилостивились. И разрешили мне вам передать одну вещичку, небольшую правда.

Держа стилет на горле полицейского, я достал левой рукой тфилим и протянул их полицейскому.

— Что это?

— Ковчег завета, пан комендант. С таким ковчегом можно далеко уйти. Вы даже представления не имеете, как далеко с таким ковчегом можно уйти. Но Моисей, тот, из лесу, знаете, тот музыкант из деревянного местечка, он знал. Недавно он говорил мне, как далеко можно уйти с таким ковчегом. Говорят, в землю. Знаете, в ту землю обетованную. Вот я и вымолил для вас и этот ковчег, и землю обетованную.

И когда полицейский, резко откинувшись назад, попытался дотянуться до кармана, я всадил ему в сердце стилет. Он вздохнул и упал с велосипеда на тропинку.

Когда все было кончено, когда коменданта мы стянули за руки и за ноги с тропинки и он, заваленный истлевшей соломой и землей, уже лежал вместе с велосипедом в пустом бурте, мы с Хелей пошли в воду, чтобы обмыться. Подставив мокрое лицо солнцу, прикрыв глаза, прижавшись спиной к иве, я стоял и ждал, пока Хеля заплетет косу. До этого мы не обмолвились ни словом, и теперь я боялся заговорить. Правда, Хеля пыталась заглянуть мне в лицо, положить руку на плечо, но я избегал этого, как мог.

И когда она незаметно подошла ко мне и поцеловала в губы, я бросился прочь. Она догнала меня, когда я старался выпутаться из терновника на краю Птичьего дола. Я вырывался от нее, но голова моя и руки запутались в терновнике, и я затих. Хеля бережно, чуть ли не палец за пальцем, руку за рукой, буквально по волоску выпутывала меня из зарослей. Когда она меня оттуда вытащила и мы сели прямо на землю, Хеля сняла с головы праздничный платок и, вытирая мое израненное лицо, зашептала: