Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Когда я вечером возвращался домой, то пошатывался от усталости. Я хлебал оставленное матерью молоко, глотал хлеб и пробирался украдкой в ригу. Я чувствовал себя так, словно весь вечер таскал из окрестных садов самый лучший золотой ранет и самые сочные груши. Сено пахло телом Хели. А когда утром, раздевшись до пояса, я мылся холодной водой из колоды и рассматривал свое тело, все в синяках и укусах, дрожь проходила по спине, и смеялся я, и из озорства обрызгивал бродившего у сада пса. Все чаще брал я мать на руки и, бегая с ней по дому, напевал веселые припевки. И когда я ставил мать на пол, она, подбоченясь, наклонив голову набок, говорила:

— Похудел ты у меня, сыночек. Похудел и почернел. Но мне кажется, что это не от молитвы и не от тоски, сыночек.

В это время я выгреб из-под печи, из тайников, из сарая куски меди и алюминия, принесенные с войны, и отдал их кузнецу. Только теперь снова захотелось мне справить вишневую бричку. Я подумал, что хорошо будет держать ее дома, чистить золой до блеска ее оковку, а когда время придет, выкатить ее в сад, посадить в нее мать, подъехать к дому солтыса и, щелкнув кнутом, позвать Хелю прокатиться.

Ребята-партизаны тоже заметили, что на меня солнышко женское светит. Да и неудивительно, ведь они видели меня почти каждый день с Хелей. Они, особенно Павелек, не упускали случая подшутить надо мной. Говорили, что, вероятно, капрал не то по ошибке, не то ночью засеял все поле укропом и любистком. Укропом и любистком. И, хлопая меня по спине, добавляли:

— Но на следующий год, капрал, будьте внимательнее и не засейте случайно всю округу, до самого костела, укропом, укропом и любистком. И когда вы, капрал, соберетесь с укропом этим, с любистком этим в поле, то мы вам для охраны Павелека дадим. А уж он вам, капрал, точно скажет, как и сколько этих заморских диковинок посеять.

Я отбивался от них, как мог. Но когда мы шли на учение в лес или к реке, я не донимал их муштрой. Они еще помнили учения после того, как были убиты почтальон и солтыс из-за реки, когда с ребят чуть штаны не сваливались и они садились на землю, дыша тянуло, как загнанные собаки, но теперь они улыбались мне, угощая сигаретой или яблоком.

Я знал, что они больше не смотрят на меня так, словно у меня вместо головы выдолбленная тыква с горящей свечой в середине, словно у меня за плечами вырастают огромные крылья летучей мыши. И ни разу не намекнули они ни на почтальона, ни на солтыса. Павелек, а только ему я сказал, что убил полицейского, не доложил об этом капитану и цугсфюреру. А когда мы возвращались домой из лесу, с реки и я приглашал Павелека к себе на сеновал, он улыбался, качал головой и шел домой.

Даже капитан, хоть помнил почтальона и мою стрельбу в осину, перестал донимать меня. Каждый раз, когда ребята отправлялись в соседнюю деревню, чтобы отколотить слишком усердного солтыса или наголо остричь какую-нибудь девчонку, заигрывавшую со швабами, он клал мне на плечо руку, созданную для молитвы, и отправлял домой. Случалось, правда, что он посылал меня в соседний повят с оружием, листовками и радиоприемником, но тех нескольких жандармов, пущенных в расход в наших местах, отправили на тот свет партизаны из соседнего округа.

И до самой поздней осени, чуть ли не до зимы, мне не приходилось говорить себе:

— Это ты убил. Ты убил, Стах. Ты, Моисей.

Даже когда надо было убить жандарма в деревне за Дунайцем, капитан не позвал меня к себе и не подал оружия, завернутого в приговор. Мы сидели в риге и из накрытой платком конфедератки капитана тянули камешки. Все камешки были белыми, кроме одного, черного. Я тянул последним, и поэтому мне не пришлось подходить к конфедератке.

Но когда я убил жандарма и бросил черный камешек в реку, я не сказал ничего об этом Хеле. И не должен был говорить себе втайне от всех:

— Ты убил. Ты, Стах. И ты, Моисей.

Ведь они больше не являлись мне, и не нужно было говорить, что это они убили. Только когда в начале зимы мы уничтожили пост жандармерии в соседнем местечке и я руководил взводом, приводящим приказ в исполнение, я каждую ночь, ворочаясь с боку на бок, шептал, а засыпая, кричал:

— Ты его убил! Ты! Ты! Ты!

Но это не были ни Хеля, ни Стах, ни Моисей. Я по-прежнему каждый день встречался с Хелей. А Стах и Моисей не являлись мне во сне. И я говорил: «Ты убил, ты, ты, ты!» — говорил себе, тому, другому в себе, тому, кто взял из рук Моисея и Стаха осиновое лицо и тайком надел его на себя. И в то же время, когда я лежал возле Хели, целовался с ней всю ночь, провожал ее украдкой, чтобы мать не заметила, в заснеженный сад, я не боялся своих рук, клал их под голову и не стыдился прикасаться ими к головам животных.

Весной я поссорился с Хелей, обругав ее сукой за то, что она улыбнулась Павелеку и погладила его по рукаву. Мы не встречались после этого несколько недель. Вот тогда я снова был одним и другим Петром. Сразу, как только посмотрю в зеркало, в воду в колоде, в ведро с водой для лошадей, в глаза матери, в глаза собаки или лошади, так вижу себя, с осиновым лицом. И тогда снова являются мне Стах и Моисей. Улыбаясь, они манят меня. Мне казалось, что они могут улыбаться, что им теперь легко, ведь они, ничего не теряя, отдали мне осиновое лицо, а я перестал им вдалбливать:

— Ты убил, Стах, ты убил, Моисей.

Но ребята-партизаны, улыбаясь мне, угощая сигаретой и самогоном, опять не смотрели мне в глаза и перестали меня донимать, а Павелек не бил меня кулаком по спине, и поэтому я стал все реже и реже показываться в деревне. Целые дни просиживал я дома, в поле или во дворе. Я не осмеливался даже взглянуть на дом Хели. Мне также не хватало смелости сказать себе:

— Ты убил, Петр. Ты убил. И как только тебе прикажут, снова убьешь.

Но раз я не сказал: «Ты, Стах, убил. Ты, Стах, и ты, Моисей», — и не решился громко произнести: «Ты убил, Петр. Ты убил». «Ты, ты, ты», — подумал я тогда обо всех нас: о себе, о Хеле, о Стахе, о Моисее и о ребятах-партизанах, обо всех, и назвал я нас всех — ОН. А как только нас всех назвал так, то пошел к реке и обмылся в ней. После этого я подошел к осине и, положив руки на ее ствол, шепнул: «ОН. Убил ОН». И громко это сказал. И крикнул на всю реку. А когда эхо, отразившись от ивняка на другой стороне реки, от зарослей акации, в которые вошел Стах, прогремело в ответ: «ОН. Убил ОН, ОН, ОН!» — снял я тогда руки с осины и, не оглядываясь, почти побежал домой. Впервые за несколько недель я в самый полдень, зарывшись в сено, тут же заснул и ни разу не проснулся с криком.

С Хелей я снова стал встречаться в начале мая. С тех пор до самого конца войны я никого не убивал. Но еще в апреле, когда мы с Павелеком застрелили в соседнем повяте гестаповского агента, я доложил капитану:

— Приказ выполнен. ОН его убил.