Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Отвяжись. Не надо. Нельзя.

— Почему? Что случилось, Хеля?

— То.

— Да что?

— Говорю же — то! Вы всегда так! Никогда не знаете, что случилось.

Тут она взяла мою руку и положила на два золотых ранета, на двух живых зверьков. Мне показалось, что они стали больше. Но Хеля жадно дышала, и я все еще не понимал, в чем дело. Только когда она сдвинула мою руку ниже, на живот, во мне что-то вздрогнуло.

— Правда, Хеля?

— Правда, правда. Конечно, правда.

— И давно ты узнала?

— Да уж два месяца.

— Что же ты мне не сказала?

— Боялась я, Петр. Ты и не знаешь, как боялась. А узнала я, что это случилось, еще тогда, когда ты вышел от меня из риги, и я проснулась, и шел дождь, и вся крыта соломенная, водой залитая, шептала, что это случилось. А как я уж точно узнала, что это случилось, увидела я ту воду, усеянную красными яблоками, пронзенную ножом, иссеченную казацкими шашками, и нас увидела, как мы на соломенной крыше лежим, и услышала то, что тогда сказала. А как я услышала в первый раз и потом каждый день слышала, не захотела я тебе говорить, что это случилось. Нехорошо, что я тебе не сказала. Ведь это ОН, ОН убивал. А раз мы оба знаем, что убивал ОН, значит, я могла тебе сказать и не слышать того, что тогда на крыше говорила, и не бояться. Правда, Петр, я напрасно боялась?

Гладя ее голову, ее располневшую шею, двух ее жадно дышавших зверьков, я видел тот пруд, где плавали красные яблоки, и казаков, что обмывали в нем шашки, и реку, что была устлана красным сукном, и ту реку, в которую падал раненный жандармами архангел, и слышал, что мне говорила Хеля на соломенной крыше и что говорила позже. А когда рука моя соскользнула с ее головы, с ее шеи, с двух живых зверьков и замерла, я сам закрыл глаза и увидел, как в пруд, в реку, в раненую реку — ведь в нее уже упал архангел, — опускает золотой скипетр король и, словно яблоко, бросает золотую державу королева. И река снова становится зеленой, как лозняк, и почти белой от извести, которую в ней гасили.

И увидел я, как Хеля без сорочки в ту воду входила и белую фату с миртовым венком из нее вынимала. И услышал, что говорю я:

— Это ОН. Это ОН.

А когда услышал я в себе это и повторил вслух самому себе, Хеле и сосенкам, под которыми мы сидели, и впервые донеслось до нас ржание лошадей и на то ржание откликнулся потерявшийся в лесу жеребенок, взял я Хелю на руки и, наклоняясь под молодым сосняком, побежал с ней по лесу, пока не оказался на поляне, пока не ударило мне в глаза июльское небо, побелевшее от хлебов.

Теперь мы лежали в папоротнике высотой в человеческий рост. Я так крепко прижал к себе Хелю, что у нее дыхание перехватило. Тогда она, высвободив руку, потянула меня за чуб и шепнула:

— Осторожно, Петр, осторожно.

И, взяв в руки мою голову, положила себе на колени. Сперва я лежал неподвижно, прислушиваясь к лязгу оружия, резкому голосу Павелека, тяжелому дыханию и сопению ползущих с винтовками ребят. Только когда Хеля, сидя в папоротнике, стала из озорства заплетать мне волосы в мелкие косички и вынимать из них хвою, я попытался губами найти жилки у нее под коленями. Наконец мне это удалось, и я услышал, как в Хеле бежит целый муравейник, иголочка по иголочке, зернышко по зернышку собирая свой дом. А подумав об этом, я спросил:

— Твои старики уже все знают?

— Еще нет.

— А заметили?

— Кажется. Мать ко мне стала приглядываться. Из-за гусиных лапок под глазами. Я мукой пудрюсь, да не помогает.

— На этой неделе приду к вам. Мы должны им сказать.

— На этой неделе?

— А ты что думала? Не прятаться же тебе от них да от всей деревни. В партизаны тебя не возьмут. У нас и ребят хватит, а вот оружия — кот наплакал.

— Как-нибудь обойдусь. Без твоих партизан. Ближе к осени за Вислу к тетке уеду. Она одна живет. У нее и рожу. Никто не узнает.

— Никуда ты не поедешь. Родишь дома. А до этого свадьбу сыграем. Для всех. Позовем капитана, цугсфюрера, Павелека и партизан. А может, я тебе не гожусь, Хеля?

— Как это не годишься? Годишься, конечно. Все невесты о тебе мечтают. Я еще до того гулянья заметила, что они на тебя оглядываются, словно над тобой святой образ и крестном ходу движется. Любая на коленях среди бела дня по рассыпанному гороху в Ченстохову к святыням пошла бы, чтобы тебя заполучить. Вот и мне ты годишься. И всегда годился. Еще прежде чем ты на меня посмотрел, ты мне годился, Петр. Но теперь совсем другое дело. Ты знаешь, что теперь совсем другое дело? А если не знаешь, дай мне руку. Правда, теперь другое дело? Вот я и думала уехать к тетке и родить у нее. А как увидишь, как ты его увидишь, как приедешь ко мне и увидишь, и кивнешь, и улыбнешься, и запоешь, тогда ты мне опять сгодишься.

— Но ты-то мне и сейчас годишься. Я приду к тебе. Завтра приду. С матерью. И мы с матерью кивнем тебе и улыбнемся, и запоем.

— А по мне лучше бы…

— Лучше бы, лучше бы. Придем завтра с матерью. А теперь пойдем отсюда. Сдается мне, ученье кончилось: тихо стало — словно все растопленным воском залито.

На другой день к вечеру, вернувшись с уборки ячменя, я вымылся, побрился и стал натягивать белую рубаху. Ни утром, ни тогда, когда мы косили ячмень, я ни словечком не намекнул матери на свою женитьбу, и теперь она ходила вокруг меня и присматривалась, чему я так радуюсь, — уж не рехнулся ли. Но, помня, как часто уходил я в то время в лес и уезжал в окрестные местечки и деревни, не смела ни о чем спрашивать. Только когда я достал из шкафа черный костюм, которого не надевал с самого начала войны, и стал чистить его щеткой, мать не выдержала:

— Ты что, сынок, не свататься ли собрался?

— Свататься, мама.

— Далеко?

— Нет, рядом, в двух шагах. И вас с собой взять хотел бы. Вы бы, мама, принарядились.

— Вижу, ты опять поозорничать вздумал. Такой здоровенный парень, а как скажет слово — не знаешь, то ли плакать, то ли за животики держаться.

— Какое там озорство. Разве я над вами шутить посмею. Присмотритесь-ка, мама, ко мне получше. У меня уж иней на висках проступил, и лицо все — в льняную сеточку. Давно пора жениться. Года через два-три даже вдова, у которой семеро детей, на меня смотреть не захочет. Собирайтесь-ка, мама, покуда еще время есть, да пока я не раздумал. А то вам так внуков и не дождаться.

Я видел, мать все еще не верит. Она стояла, склонив голову набок и стараясь заглянуть мне в глаза. Но когда я достал из шкафа галстук, все ее нижние юбки и верхнюю, черную, да праздничную шаль с кистями, она принялась наряжаться. Помогая ей расчесать и заплести в косу пересыпанные пеплом седины волосы, целуя ее руки, я шепнул:

— И внук у вас, мама, намечается. А вы и не догадывались, что внук намечается. Вон какой у вас сын. Сразу обо всем подумал. И о свадьбе, и о крестинах.

— Ой, сынок, сынок, уж я-то тебя знаю. Ну и мелешь ты сегодня языком, ну и мелешь.