Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Ты убил. Ты убил. Ты убил.

Но чувствуя чуть ли не вросшую в меня Хелю, ее раздавшиеся бедра, видя в дымчатых сумерках ее отчетливо очерченный живот, я поспешно добавлял:

— Ты, Стах, ты, Моисей, поручик, викарий. Ты. Ты. Ты. Ты убил. Убил. Убил.

А когда мы пришли к низинке и я увидел неподвижный, тускло блестевший сквозь ракиты пруд, мне снова явилась та августовская вода, красная и золотая от яблок, плывущих лошадей и голых мальчишек. И я услышал плач ребенка. Я нес его на плече, как козленка, как жеребеночка, чтобы положить на сено. И было мне боязно оступиться на ухабе — как бы ребенок, козленок, жеребеночек, которого я нес, не проснулся и не заплакал. И я говорил себе:

— Это ОН. ОН, Петр.

В ту ночь снова, лежа на сене с подложенными под голову руками, я услышал охотившуюся под стропилами куницу, писк воробьев, серые перышки, падавшие на сено, на свезенный и все еще шелестевший хлеб. В перышках, что падали вниз, я увидел, прикрыв глаза, Ясекову вдовушку и молоденькую служанку, увидел, как они убегают по весеннему, в первых листочках, небу. И еще я слышал смех и проклятия Ясека: он пытался догнать их на вороной трехлетке.

После исповеди, встречаясь с Хелей изо дня в день и помогая ей готовиться к свадьбе, я украдкой поглядывал на то, что было ниспослано нам богом. Когда она поднимала руки к лицу, заплетала косу, закалывала ее гребнем, я прикрывал глаза, чтобы увидеть ее еще и еще раз — пусть бы заболело пронзенное стрелой горло, — увидеть в августовском пруду и в богородицыной траве, рядом со мною. И все чаще мне хотелось положить руку на ту богом ниспосланную выпуклость и на тех живых зверьков, что так быстро росли, и на губы ее, припухшие от предчувствия, от того, что она прислушивалась к не сказанному еще слову.

Правда, я не отодвигал своих рук от себя, они мне даже по душе пришлись, ведь работы было много, как никогда, и руки мои везде поспевали, но я не смел положить их на то, ниспосланное богом. Однако Хеля, не зная ничего о моей исповеди, брала мои руки, клала их, когда никто не видел, себе на живот, наклоняла голову набок и спрашивала:

— Чувствуешь, Пётрусь? Чувствуешь?

Кроме струившихся в ней августовских сумерек и почти белого, как гашеная известь, лета у реки, кроме шепота залитой дождем соломенной крыши, ничего не слышал я в том беспрестанно росшем возвышении. Но рук у нее я не вырывал и держал их на возвышении до тех пор, пока Хеля прижимала их пальцами. Я верил Хеле, что там, в том возвышении, ниспосланном нам богом, шевелится наше дитя. Сын шевелится.

Так за хождениями от моего дома к дому солтыса, за разговорами с будущим тестем, который при мне уже в открытую покрикивал на солтысиху, требуя яичницы с салом, колбасы да водки, я и не заметил, как до нашего венчания осталось не больше недели. Я уже попросил капитана быть старшим сватом, а Павелека — старшим шафером, но мне еще оставалось заколоть подсвинка и телка да заново смазать бричку и упряжь.

Хотя в шаферы я пригласил всех ребят из партизанского отряда, мы с капитаном все-таки договорились, что к венцу поедем только в двух бричках. Я с Хелей и родителями да Павелек с одним из шаферов. И с ксендзом мы решили, что венчание будет скромное, без органа и без певчих. И не в воскресенье перед вечерней, как полагалось по обычаю, а в будний день, в самый полдень.

В последние дни перед венчанием я с ног валился от усталости и, приходя в ригу к полуночи, засыпал, едва коснувшись головой подушки. И больше не слышал куницы под стропилами, и не прислушивался, как приближается по небу Ясек, и не повторял чуть ли не во весь голос:

— Это ОН. Это ОН.

Забыв об исповеди, я осмелел до такой степени, что сам клал руку Хеле на живот. И мне показалось, что там, в ниспосланном нам, шевельнулось что-то, похожее на огонек, шевельнулось так, будто рыба ткнулась в замерзший лед. А когда руки мои ощутили, как шевельнулось то, ниспосланное нам, я увидел, как по небесам пролетает архангел. Это был не тот архангел, что пролетал над еврейским оркестром, и совсем не тот, что был ранен жандармами. А может, архангела и не было, просто я неосторожно подумал о нем — ведь именно в тот день я за лесом заказывал оркестр. А как возвращался из деревни за лесом, так и подумал о еврейском оркестре, и о Моисее подумал, и услышал посреди лугов:

— Как я тебе сыграю, Петр. Ох как я тебе сыграю.

И вот, стараясь не думать ни об еврейском оркестре, ни о Моисее, ни об архангеле, что пролетал над ними, ни о том архангеле, что был ранен жандармами, — я ведь знал, это был тот самый архангел, который убивал вместе со мной, — увидал я, положив руки на то, ниспосланное нам, третьего архангела.

С этим-то архангелом, которого первый раз увидал я в детстве, сначала на витраже костела, потом в прыжках жеребенка по весенней пустоши, в ледоходе на Дунайце, в дуплах, полных шершней и сов, сел я в бричку и ехал, прижавшись к Хеле, убранной в фату и миртовый венок.

Павелек, как обычно, опоздал, поэтому я захватил с собой часы почтальона и, поминутно вытаскивая их из жилетного кармана, толкал в спину возницу, чтобы он подгонял лошадей, и так скакавших галопом. Когда мы проезжали мимо укреплений, где уже две-три недели назад засели артиллеристы, Хеля прижалась ко мне еще крепче, шепча:

— Это ОН, Пётрусь. ОН.

Как видно, артиллеристы наблюдали за нами издалека — они подошли к дороге, а увидав разубранных ленточками лошадей и Хелю в фате, стали салютовать стрельбой. Лошади испугались и понесли. Улетел мой детский архангел, что до той поры вел нас. Затянулся шрамом в небесах, фиолетовых со стороны леса. Только у костела удалось вознице сдержать взмыленных лошадей.

Перед костелом было пусто. Я вышел из брички, взял Хелю на руки и поставил на землю осторожно, как комнатный цветок в горшке. Помог сойти матери и будущей теще. Мы ждали Павелека с шафером. Когда они подъехали к костелу и сошли на землю, я хотел отдать Хелю в руки Павелеку и шаферу. Но Павелек, сказав, что заскочит на почту узнать, нет ли письма от матери из Ченстоховы, исчез в соседнем доме. Задержался он что-то слишком долго. Я с нетерпением поглядывал на часы. Чтобы поскорей вытащить его с почты, я пошел за ним сам.

Он стоял у окошечка, разговаривая с пожилой, почти совсем седой женщиной. Я подошел к нему и, достав часы, подставил их ему под нос. Он схватился за голову и крикнул:

— Ой-ой, уже так поздно?

Тут женщина подняла лицо от пачки писем, посмотрела на часы в моей руке и застыла. Я и опомниться не успел, как она вырвала у меня часы и, разглядывая их со всех сторон, прошептала:

— Они. Моего мужа часы. Откуда они у вас?

И, взглянув на меня, завопила:

— Убийца!

Я сделал шаг к дверям, но Павелек удержал меня за рукав. И, вытаскивая из кармана пистолет, сказал вопившей женщине: