Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Если вы кому-нибудь когда-нибудь скажете хоть словечко, тут же застрелю. А убийцей был ваш муж. Понятно?

Павелек велел мне познать шафера. Передал ему пистолет и что-то шепнул на ухо. Тот, кивнув, посмотрел на меня, и мы ушли с почты. Видно, я выглядел так, будто только что вылез из гашеной извести, потому что, когда мы подходили к стоявшим у дверей костела, Хеля подбежала ко мне и спросила:

— Что с тобой, Пётрусь? Где Владзь?

Я мотнул головой в сторону почты. Но Павелек, стукнув меня как следует по спине, сказал во весь голос:

— Ничего с ним не случилось. Заробел он. И венчанье, и крестины — все сразу. А Владзь остался на почте. Почтальонше дурно стало.

Входя в костел — меня вели подружка невесты и моя мать, — я споткнулся на каменных ступенях. Я упал бы, если бы они меня не поддержали. Мать, глядя на меня, чуть не улыбнулась. Небось поверила Павелеку, что я заробел перед венчаньем. Видя, что я белею все сильней, она гладила мне руку, приговаривая:

— Ничего, сыночек. Ничего. С твоим отцом то же самое было. Шел, будто ему солнце прямо в глаза светило.

Вцепившись в ее локоть, я шагал, выпрямившись, по почти пустому костелу. Передо мной — ее вели Павелек и солтыс — шла Хеля. Я закрыл глаза, чтобы еще раз увидеть ее в августовской воде, в богородицыной траве. Но вместо нее увидал я себя на костельных хорах: я стоял на ящике от свечей и пел великопостный псалом. Сквозь псалом, сквозь его раны увидал я Ясекову вдовушку в узорном платке, завязанном на затылке, и сразу за ней молоденькую служанку — ее руки поддерживали торчавший живот.

Прежде чем на хорах запел органист, я услыхал, как Ясек берет первые ноты:

— Хитрый, Хитрый, Хитренький, а я перехитрил.

И увидал, как он вытаскивает револьвер, приставляет себе ко рту и стреляет. И услыхал, как падает на стол и под стол сухощавое тело солтыса из-за реки, и как падает тело почтальона, что был ростом выше трехлетнего лозняка, и как падает тело полицейского. И прежде чем открыть глаза, увидал я еще над собой вынутые из молитвенника, из библии, из евангелия, из божьего слова и божьего бока узкие руки капитана и его губы, избегавшие поцелуев, окликавшие меня губы:

— Капрал Петр! Капрал!

Только тогда открыл я глаза. Я стоял на коленях возле Хели перед главным алтарем. Приходский ксендз связывал нам руки епитрахилью. Верно случилось что-то, о чем я не знал, так много видя внутри себя, потому что у ксендза старчески тряслась голова, а руки не могли завязать епитрахиль. Хеля, стоя на коленях возле меня, шептала с опущенной головой:

— Пётрусь, Петр, где ты? Что случилось? Что с тобой творится, Петр?

Я не знал, что нужно ей и ксендзу. Но когда старенький ксендз повторил несколько раз: «Скажи „да“, сын мой. Скажи. Скажи. Скажи „да“», — я шепнул:

— Нет. Нет. Нет. Это ОН. Говорю вам, это ОН.

И только минуту спустя, глядя на плачущую Хелю, на тело, прибитое к дереву над главным алтарем, я закричал чуть не на весь костел.

— Да. Хеля. Да. Да.

Музыка играла уже несколько часов, почти стемнело, а я еще не был ни у себя в доме, где танцевали, ни в доме Хели, где накрывали свадебный стол. Приехав из костела, Хеля с матерью сразу же отвели меня в ригу, разули, раздели почти догола и уложили на перину. Я уснул, так и не успев выйти в сад. Помню, перед тем, как проснуться, слышал я сквозь сон, сквозь один и другой сад, сквозь свезенное сено и солому гудение контрабаса и голос, такой, словно тот, кто пел, шел нагишом, но в сапогах по дну весенней реки. Я хотел броситься в реку и вытащить его за чуб на берег, но тут меня кто-то поцеловал в губы. Возле меня на коленях стояла Хеля. Я сел и, весь еще в клочках сна, притянул ее к себе.

— Осторожно, Петр. Еще случится что-нибудь.

— Ничего не случится, Хеля. Что должно было случиться, то уже случилось.

— Да я о нем говорю. О нашем маленьком.

— Я тоже, Хеля.

— Ты думаешь о нем, Петр? Я-то дождаться не могу. Мне бы хотелось, чтобы он был прямо завтра, сразу после свадьбы. Прямо на свадьбе. Чтобы лежал на сене, голенький-голенький, ножками сучил и кричал. Во весь голос. На всю деревню. Чтоб от его крика яблоки гусиной кожей покрывались, деревья к земле приклонялись, а лошади в конюшнях ржали. И чтоб он тебя за уши дергал и за волосы таскал. Чтоб из тебя, как из леса в ворожейную ночь, все тайны вышли и все страхи. Чтобы ты улыбнулся.

— Ты говоришь так, словно уже сочельник. Словно ты уже полные руки рождественских лепешек принесла. А я хотел бы узнать, что творилось в костеле.

— А что должно было твориться? Ничего не творилось. Задумался ты немножко. А так ничего не творилось. Говорю тебе, ничего.

— Видишь, Хеля, там на почте…

— Знаю, все знаю. Павелек мне говорил. Но это ОН, Петр. Это ОН убил. Мы оба знаем, что ОН. Давно уже знаем. И Павелек тоже знает, что это ОН.

— А откуда Павелек знает, что это ОН?

— Как это откуда? Ведь все знают, что это ОН. Все у нас в деревне. И во всей округе.

— Может, и знают, Хеля. Но там на почте и потом в костеле это не был ОН. И сейчас это не ОН. И ни ты, ни моя мать, ни Павелек, ни сам капитан — никто никогда не будет ИМ.

— Я тебе говорю, ОН. Не думай больше об этом, Пётрусь. А теперь пойдем, потанцуем. Я еще не танцевала. Тебя ждала. Так давно я с тобой не танцевала. С гулянья. Все ждут, когда мы станцуем, хотят танцевать со мной. И косы мне отрезать хотят.

— Я уже тебе говорил, что кос отрезать не позволю. Метлой всех баб прогоню, ножницы поломаю. Ты для меня всегда девушкой будешь. Даже если у нас пятнадцать человек детей народится. До самой смерти девушкой будешь. А танцевать с тобой не могу. Если бы не эти руки, может, и смог бы. А из-за них не могу.

— Да чего же ты хочешь от своих рук?

— Ничего, Хеля. Ничего не хочу. Мне впору им по часовенке построить. Для каждой — отдельную. И молиться на них. Они ведь меня слушаются. Верней, чем собаки, слушаются. Но там, на почте, когда почтальонша смотрела на мою руку, снова увидал я руки почтальона, и руки солтыса, и руки полицейского. В гашеной извести, в глине, в песке, полном муравьев и жуков. И руки мои их руками были. Вот я и не могу с тобой танцевать. Хеля. Ведь если бы я начал танцевать с тобой, Хеля, и положил бы руки тебе на плечи, на спину, на шею, это были бы руки всех, кого я убил. И тогда народился бы у нас, Хеля… Ты сама мне говорила, столько раз говорила, кто у нас народился бы, Хеля.

— Да тебе померещилось, Петр. Ничего такого я не говорила. А если даже говорила, так ведь я тебе объяснила уже: это говорилось просто так, как птица над водой пролетает, как муравей под землю заползает, как капля с крыши падает. Руки твои — мои руки и нашего маленького руки. Ты его носить на них будешь и укачивать, и подбрасывать до потолка, до самых высоких веток в саду.