Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Осторожней, Петр, осторожней. Со всем семейством танцуешь.

И бросились отплясывать польку, так что стекла звенели. А я покрикивал: «Отбиваем девушек!» — подходил к контрабасу, бросал деньги и снова танцевал. Каждый раз, когда я во время танца видел Хелю, я хотел, чтобы она родила мне сына. Сразу же. Немедленно. Прямо на свадьбе. Закрывая глаза, я видел, как бегаю рысцой из горницы в горницу, из сеней в сад с карапузом на плече. И еще видел я себя в риге, на лугах, видел, как в лесу хожу на четвереньках и зарослях папоротника, в орешнике, видел, как лезу на ель за перышком сойки, слышал, как заливаюсь хохотом, словно двухнедельный жеребенок ржанием. А тем временем оно, дитя наше, сидит у меня на спине, дергает меня за уши, за чуб, колотит пятками по бокам, покрикивает, картавя:

— Но-о-о, Хитрый. Но!

И с какой бы девушкой ни танцевал, каждой я говорил:

— Знаешь, Хеля, правда, знаешь?

Девушки с хохотом отвечали:

— Знаем, Петр, знаем. Как же иначе. Война ведь. Сын у тебя будет. Конечно, сын.

Я опомнился только тогда, когда, танцуя с матерью Марыси, услышал:

— Да ты, Петр, совсем утонул. По дну реки ты, что ли, карабкаешься? Что ж ты старую бабу Хелюськой называешь?

От танцев, от непрестанной болтовни, пения возле контрабаса, от будущей беготни в саду и по дому с сыном на плече, от лазанья на четвереньках по лесу и по лугам с карапузом на спине я весь взмок, а потому подошел к Павелеку и, забрав у него Хелю, вышел отдохнуть в кухню. Мы сидели на лавке под окном. Прижавшись друг к другу, вытирая пот, смотрели мы на светлевшее небо.

— Знаешь, Хеля, там, под Жешовом, когда мы хоронили Стаха, небо было такое же светлое. Как песок на дне реки.

— Не думай об этом, Петр.

— Я не думаю, Хеля. Просто вспомнилось. Но я хотел бы, чтобы Стах был на нашей свадьбе. Тогда, после гулянья, когда я его бродом вел, я его на свою свадьбу пригласил. И он меня на свою. С тобой, Хеля. На свою свадьбу с тобой.

— Он тебе говорил про меня?

— Нет, Хеля, не говорил. Но когда на свадьбу приглашал, на тебя поглядывал — ты на берегу стояла. Значит, если б он жив остался, был бы я на его свадьбе. На вашей свадьбе. И танцевал бы с тобой. Но на руках бы тебя не носил. Он бы не позволил.

— Почему ты мне об этом говоришь?

— Потому что уже могу, Хеля. Я давно тебе об этом сказать хотел. Сразу после гулянья. И в саду, когда с войны вернулся. И в риге тогда. Да не мог. И сегодня еще не мог. Когда ты с капитаном танцевала, а я с Марысей. Капитан так на Стаха похож. Присмотрись-ка к нему получше. Вот я и хотел его ударить, когда он с тобой танцевал. И Марысе я говорил, что это наша свадьба. Моя с Марысей. Ведь если бы Стах был жив, я на Марысе женился бы. Моисей тоже хотел, чтобы я на ней женился. Вот я и должен был, хоть на одну минутку, с ней свадьбу сыграть.

— Ну вот видишь, Петр, какой ты. Вот видишь. А сам так кричал на меня тогда в саду и потом в риге, когда я тебе о Стахе говорила. А я знала. Все я знала, Петр. И про Марысю знала. С самого начала, с того гулянья знала. Только боялась говорить о ней. Всегда боялась. Пока ты мне сейчас не сказал. И потому я тебе о Стахе говорила. Все о нем говорила. И даже больше.

— И хотела, чтобы я убил?

— Этого я не хотела, Петр.

— Но ты же меня уговорила, чтобы я убил.

— Это не я, Петр. Это ОН. Он тебя уговорил. ОН — Стах, Моисей, поручик. ОН — викарий. И ОН убил. Ведь ты знаешь, ведь мы оба знаем, что это ОН.

— Теперь я уже ничего не знаю, Хеля. И знать не хочу. Пока оно, дитя наше, не народится, ни о чем знать не хочу. И не будем об этом говорить. В голове у меня от таких разговоров мельтешит. Все только ОН да ОН. А прежде, чем был ОН, была ты, была мать, были Павелек и капитан. Говорили, что это они убили. А раз так говорили, то я целыми ночами твердил себе: «Ты убила, Хеля, ты убила, мать, ты убил, Павелек!» — да руки, из гашеной извести вынутые, к бокам прижимал. А когда я так себе твердил, руки мои сами к моим бокам прижимались и под затылок мне ложились, и я спал на них, пока не просыпался и не слышал куницы под стропилами, пока не клал рук на голову собаке, жеребенку, лошади. Тогда снова видел я руки почтальона, солтыса и полицейского. И говорил я, во весь голос говорил: «Ты убил, Петр. Этими руками убил. Не Хеля, не мать, не Павелек, а ты, чтобы отомстить за Стаха, за Моисея, за поручика и молоденького викария. Ты убил, Петр. И еще раз убил бы. И еще. И еще». Но не теперь. Не смотри так на меня, Хеля. Говорю тебе, не теперь. Пока оно, дитя наше малое, не народится, я и мухи не обижу.

Я видел, Хеля хотела что-то сказать, но тут в кухню, хлопнув дверью, ворвался Павелек.

— Петр, тебя капитан ищет.

Я обнял Хелю за плечи и, поцеловав ее в макушку, пошел к капитану. Он стоял у окна, закрытого бумагой, в окружении партизан. Ребята что-то объясняли капитану, наливая ему самогон. Капитан поддакивал им, а увидав меня, воскликнул:

— Хорошо, что ты пришел. Ребята хотят станцевать. Сами. Со своими девушками. Наш лесной, партизанский танец. Они говорят, теперь их очередь. Я тоже так считаю. Только они хотят, чтобы ты открывал танец. И чтобы ты спел. Ну как, согласен, капрал?

— Так точно, капитан.

Капитан подошел к музыкантам, вспрыгнул на стул и сказал:

— Я хотел бы перед всеми извиниться, но сейчас оркестр сыграет для наших ребят. Для партизан. Для солдат. Это ведь партизанская свадьба, сами понимаете. Капрал Петр, начинай!

Я подошел к контрабасу, заплатил и запел одну из наших песенок про лес, про парня, что лежал в траве, подложив под голову руки, про девушку, что вздыхала сквозь сон, про коня, что был привязан к сосенке и ржал, чуя недоброе, про сокола, что кружил и кружил, сизый, над лесом. А когда я пел ту неумело сложенную песню, видел я Стаха, засыпанного песком, и Моисея, уткнувшегося лицом в пшеницу, отнятую у хомяков. И мне приходилось до крови закусывать губы, чтобы не видеть, как сам я пою на хорах великопостный псалом, колом искалеченный, насквозь пронзенный.

А когда к танцующим партизанам последним присоединился и цугсфюрер, я соскочил с лавки и, обняв Хелю, бросился в польку, как в праздничную пальбу. И началось. То и дело кто-нибудь из ребят, вскакивая на стул, пел припевку. Танцоры отбивали друг у друга девушек. Те переходили из объятий в объятия. Парни повыше ростом, подскакивая в танце, стучали кулаками по выбеленным балкам. Седая известь сыпалась на танцоров, на припевки, на хохот и хлопки стоявших у стен.

Но это не был еще партизанский танец. Только когда я увидел, что у ребят пот течет за голенища и некоторые из них снимают пиджаки, я свистнул в два пальца. Танцоры отпустили девушек, те разбежались к стенам. Ребята, колотя руками по оттопыренным карманам с оружием, сбивая на затылки пилотки с орлами (их они принесли сюда за пазухой), кольцом обступили меня.