Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Потому-то, боясь через минуту увидеть в них руки почтальона, солтыса из-за реки и полицейского, я встал из-за стола, подошел к двери и ударил кулаком по рукоятке стилета. Затрещало раздираемое острием дерево, на охапку сена, на прерванное внезапно песнопение посыпалась седая известь. Упала железная скоба, скрипнула старая дверь. На пороге стоял Павелек:

— Поете?

— Сам слышишь.

— Можно подтянуть?

— А чего же нельзя?

— Только за всех. За капитана и за ребят.

— Не справишься, Павелек. На столько голосов сразу петь?

— Попробую, Петр, может и удастся.

— Пожалуй, тебе удастся. Тебе всегда все удается. Только прежде, чем за всех певчих стараться, ты бы со мной выпил.

Павелек еще не успел оттаять от мороза, от снега, от неловкости, а бутылка уже была пуста. Я принес другую. Когда стало видно донышко у третьей, мы успели уже не один раз выпить за здоровье Хели, матери, капитана, цугсфюрера и ребят. Не забыли мы выпить за здоровье серебряной ложечки и обмыть колыбель и деревянную лошадку-качалку.

Мать и Хеля уже давно спали, когда мы с трудом поднялись с лавки и, обнявшись за плечи, вышли в сад. Пообещав Павелеку, что приду к ребятам в новогоднюю ночь, я смотрел, как он уходит сквозь едва порошивший снег, от которого все затихало. Когда Павелек исчез за первыми домами, я взглянул на небо. Мне казалось, что между ветками я вижу лица Стаха и Моисея. Я сбегал домой, взял с сена рождественскую лепешку и кусочек за кусочком бросал в заснеженные ветки яблонек.

Как я и обещал Павелеку, я встретился в новогоднюю ночь с ребятами. Все пришли с оружием. Мы просидели, выпивая, всю ночь дома у одного из ребят. Кто-то даже играл на губной гармошке и на гребешке. Некоторые пробовали танцевать с созванными наспех девчатами. Фронт был уже в нескольких километрах от нас, и мы думали, что в эту ночь начнется наступление. Но вокруг было тихо, словно зимой в муравейнике.

И когда недели полторы спустя первые русские солдаты появились на другом берегу реки, почти никто этого не заметил. Я, во всяком случае, ожидая со дня на день Хелиных родов, только на другой день узнал, что немцев нет в деревне.

От радости я вытащил винтовку из-под сена и, выйдя в сад, расстрелял все патроны до последнего в заснеженные верхушки деревьев. Снег сыпался на меня, на мои закоченевшие и побелевшие от мороза руки, на пса, что скулил с перепугу, прижавшись к моим ногам. Мне захотелось достать из сена последние гранаты, подойти к соседнему пруду и вдребезги разнести лед. Пусть бы и пруд глянул в небо открытым глазом. Но когда я шел в ригу, в сад, простоволосая, без кожуха, выбежала мать. И с криком:

— Хеля рожает! — побежала к дому солтыса.

Хлопнув дверью, я влетел в дом. На кровати, обхватив живот руками, повернув голову к двери, лежала Хеля. Шепча: «Что с тобой? Что с тобой, Хеля?» — я стоял на коленях у кровати и тыльной стороной ладони вытирал пот с ее лица. Она хотела что-то сказать, но только вскрикнула и прикусила нижнюю губу. Потекла первая и десятая капелька крови. Глядя, как мечутся по всей кровати ее руки, я стирал с ее лица, с открытой шеи кровь и капли пота, что становились все крупнее. Когда Хеля, пытаясь еще раз что-то сказать, закричала на весь дом, в горницу вбежали мать с солтысихой.

Меня они выгнали в кухню. Солтысиха, которая уже несколько лет принимала всех новорожденных в деревне и в целой округе, осталась с Хелей. Мать ставила на плиту все котлы, какие были в доме. Я носил ведра с водой, поскальзываясь на обледенелой дорожке, спотыкаясь о порог и о крик Хели — он становился все громче. Когда все котлы были наполнены, я хотел войти к Хеле. Но мать не позволила. Она стояла у двери, отгоняя меня тумаками. Когда я попытался оттащить ее, она впервые с детства обозвала меня бандитом.

В кухне я усидеть не мог, хотя и затыкал уши, и потому поплелся в конюшню. Но и в конюшне слышен был Хелин крик. Я запер дверь на скобу. И по-прежнему слышал крик. Я принялся засыпать дверь сеном. Крик затих. Но мне казалось, что каждая травинка дрожит от него. Поэтому я побрел к лошадям и, стоя между ними, почесывал их за ушами, хлопал по шеям. Наверно, от этого почесыванья вздрагивала кожа на лошадиных шеях. Лошади, сначала мерин, а потом кобыла, переступали с ноги на ногу, все выше вскидывали головы и ржали. Слыша то их ржание, то доносившийся через сад, через заваленную сеном дверь крик, я шептал:

— Тише, Хеля, тише.

В конюшне — я стоял между лошадьми, совал им в губы то клевер, то початки кукурузы и шептал: «Тише, Хеля, тише» — и застал меня дедушка Якуб. Открыв дверь и запутавшись в упавшем с нее сене, он позвал:

— Ты здесь, Петрек?

— Здесь, дедушка Якуб.

— Оставь животину в покое. Сын у тебя родился, а ты в конюшне сидишь. Это тебе не Вифлеем.

Выскочив из стойла и так стиснув дедушку Якуба, что у него затрещали старые кости, я помчался домой. На пороге я остановился. Только когда мать крикнула: «Затвори дверь!» — я вошел в горницу.

На столе, застеленном простыней, суча ножками и крича во весь голос, лежало оно, дитя наше, и мать его вытирала. Я протянул руки, но она, глядя на меня, качнула головой в сторону кровати, возле которой на скамеечке сидела солтысиха.

Все так же протягивая руки, как слепой, подошел я к кровати. У кровати я стоял, выпрямившись, по-прежнему протянув руки. Только когда солтысиха хлопнула меня по рукам, я наклонился над Хелей. Она улыбнулась:

— Все хорошо, Пётрусь. Все.

Я притронулся ладонями к ее лицу. Она поцеловала их. Потом протянула руки к столу. Мать, запеленав ребенка в простыню, подошла к кровати и подала его Хеле. Та хотела вынуть его из простыни, но не смогла. Ей помогла солтысиха. И Хеля, держа в ладонях брыкавшегося и кричавшего голыша, подала мне его. Медленно, словно камни поднимал, протянул я руки. И уже хотел взять это хрупкое тельце, как вдруг, глянув на свои протянутые руки, увидел ладони почтальона, солтыса из-за реки, полицейского и всех, кого я убил. С криком: «Нет! Нет! Нет!» — спрятал я руки за спину и отбежал на середину горницы. Скрипнула дверь, и вошел, прихрамывая, дедушка Якуб.

— Ну, как там, Петрек? Правда, хорош мужик? Ни дать ни взять кремень да железо. Подержишь подольше — руки отваливаются. Императорское дитя, королевское, витосовское.

— Нет, дедушка Якуб. Не императорское, не королевское, не витосовское. Это мой сын. Но на руки его я не возьму.

— Почему же, Петрек?

— Не могу, дедушка.

— Так ослаб? Да ведь не ты рожал? Бери сына и не болтай глупостей. Ты отец. С нынешнего дня ты отец. А отец должен взять дитя на руки, к потолку подбросить, по всем углам поносить. Наследник у него родился, да еще в такое время, а он башку задирает да брыкаться пробует. Ишь, жеребец норовистый.