Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Вырвался я оттуда, едва развиднелось, еще не сползли с деревянных кроватей отцы-матери, не вышли в одном исподнем, в рубашках холщовых в сад поглядеть на июльское небо, отбить косу, висящую на яблоневой ветке, плуг почистить обломком кирпича, вставить зубья в деревянные грабли, лошадь расчесать скребницей, подоить корову, кур пощупать, сварить картошку, нарубить сечку, натереть свеклу, наконец, сказать молитву да поискать в волосах у ребятишек, по двое в одной кровати спящих.

Вырвался я оттуда. Унес ноги. Здравствуй, прибежище грешных, дорога, ведущая в город, спасительница моя, здравствуй. Ради тебя, распрекрасная моя королева, откладывал я десятку за десяткой, сотню за сотней из недели в неделю, из месяца в месяц, год за годом. Черпаком, из проволоки сплетенным, выбирал со дна реки гравий мерку за меркой, рубил в лесу деревья и поленницу за поленницей ставил, раннюю капусту тоннами грузил в вагоны, ловил в озере пиявок для аптек и знахарей окрестных, ставил силки на зайцев, убивал дубинкой, душил проволочной петлею идущих на нерест здоровенных, с поросенка, лососей, голыми руками вытаскивал из прибрежных нор хорьков, вонючих, как падаль, как старик, во сне на печи пердящий. Полные картузы набирал чибисовых да фазаньих яиц и продавал их потом стареющим адвокатам, врачам, служащим из повята, деятелям разным, что в работе на благо народа потеряли мужскую силу, молодецкую удаль.

Как шелк, как парчу, разглаживал я свои бумажки, измятые заменял новенькими, только напечатанными, складывал в жестяную коробку от монпансье, пересыпал толченым нафталином и тальком. Лишь сегодня вытащил заржавелую ту коробку из-за стропила, из-под сена, и высыпал из нее деньги. Было их немало, изрядная кучка, с полсотни тыщонок, не одну корову можно бы купить, не одну сыграть свадьбу. Отряхнувши десятку за десяткой, сотню за сотней, тыщонку за тыщонкой от нафталина, от талька, завернул аккуратно в пергамент, и во внутренний карман спрятал, и карман на пуговку застегнул, а для верности еще заколол булавкой.

Пустую коробку, привязав для тяжести камень, я бросил в нужник. Смотрел, как она потихоньку тонет в нашенском помете, каждый год вывозимом на тачках в огород под лук, огурцы и чеснок, как идет, пуская пузырьки, на дно. Даже представил себе, как старик мой на будущий год весною ткнет вилами в эту коробку, вытащит ее и будет ломать себе голову да прикидывать, какой черт ее туда забросил, на что она кому понадобилась и что в ней прятало было?

Думай себе на здоровье, думай, старый козел, не пропускающий ни одной юбки на свадьбах, на гулянках, ползущий на карачках по лугу к кустам, если заприметит, что туда свернули девка с парнем. Знал бы ты, сколько их было, деньжат, в этой коробке и что я с ними собрался делать, клянусь, тебя бы на месте хватила кондрашка, кровь кинулась в башку, залила вечно гноящиеся зенки, и речи бы ты не на одну неделю лишился, и слюна б у тебя текла по небритому подбородку, как у Ясека-дурачка, что всю жизнь глядит за овин, ожидая, когда оттуда придут к нему ангелы господни. Либо выгнал бы пинками в поле нашего сивку, запряг в плуг, всадил в землю лемех аж до грунтовых вод и пахал до изнеможенья, до испарины смертной свою вотчину, заросшую сорняками, чтобы злость из тебя вышла, чтоб не начал выть по ночам матерым волком. Или поколотил бы матушку нашу, тонкую, как пасхальная свечка, ни дать ни взять — два колышка, сбитые теслом крест-накрест, которые, накинув поверх одежку, ставят в огороде, чтоб отпугивать ребятишек, норовящих забраться в просо, в духовитую коноплю, на грядки с укропом.

Прощай, мой родитель, задумавшийся над миской дымящейся картошки, сдобренной маслом, политой похлебкой на яичной заправке. Никогда я к тебе не вернусь. Не приеду, не приду своими ногами с мешком за спиною, с посохом дорожным, как тот блудный сын, что бродил по страницам священной книги. Не упаду пред тобой на колени, не поцелую руки твоей, час назад принявшей послед коровий, проверявшей, не запарился ли навоз, соплю стряхнувшей. Даже и не мечтай об этом ночами, во время пасхальной исповеди, перед алтарем, принимая причастие — солнышко, как ты его называешь. И не щупай каждое утро загривок похрюкивающего в хлеву поросенка, не гляди, наросло ли уже сало, ветчина, мясцо жировое, кострец, можно ли его будет забить к моему возвращению, когда я приду с повинной головой, смиренней, чем приползает из пруда, из глиняного карьера подросший щенок, чудом сорвавшийся с веревки, привязанной к камню.

Не готовь в клети ржаного, свекольного, сливового затора, не гони из него по ночам под сиренью за домом или в яме у речки самогона, насущного нашего пития. Не чокнусь я с тобой граненым стаканом, не понюхаю отрезанную от каравая горбушку, не подцеплю двузубою вилкой соленый огурчик, не стану петь похабные твои частушки, поблескивающие ляжками, смуглее олова, белее снега, не обниму за шею, огрубевшую от работы, от крика, на которой жилы натянуты, как постромки, не расцелую в щетинистые щеки, порыжелые от зноя, от махорки, словно пеплом припорошенные проглядывающей там и сям сединою.

Вместе с той коробкой, вытащенной по весне вилами, ухнули на дно мои годы, проведенные в этом деревянном доме, во дворе, вечно заваленном соломой, сеном, куриным и гусиным пером да пометом, детские и отроческие мои годы, пробежавшие в ожидании созревающей у колодца вишни, дикой яблоньки, рассыпающей к осени кислые, как уксус, паданцы, первая моя молодость, пролетевшая в ожидании на скошенном лугу Марыськи, известной всем парням в округе, не носившей ни трусов, ни сорочки, ни лифчика, скидывавшей ситцевое платьишко, стоило лишь на нее взглянуть поласковей да погорячее.

Все тебя позабудут, Марыська, Мария, королева скошенного сена, летних овинов, весеннего ивняка, задворков, садов, кишащих без счету расплодившимися к августу звездами. Позабудут тебя, пресвятая бесстыдница, утешительница жаждущих, бесовка щекотливая, смешливая потаскуха, чья грудь твердая, как наковальня, а ягодицы точно два колокола, купленные после войны нашими, что живут в Чикаго. Позабудут деревенские бычки, никогда не моющиеся, провонявшие конским потом, запаренным зерном, железистой землей, августовской грозою, вспыхивающей, как сера; обженившиеся мужики, которым по ночам снились Содом и Гоморра и нежные городские барышни в сорочках тоньше паутины, таких, что только дунь — и откроется нагота; калеки, которым переломило ногу свалившейся в пруд телегой или оторвало шестерней конного привода, молотилкой; старики, похожие на библейских пророков, сидящие на крылечке, которые, хоть и одной ногой на том свете, а в душе мечтают, как бы скопить сотнягу, да сунуть девке в кулак, да потискать грудь хотя бы с минуту, ущипнуть разок-другой за ляжку; лоточники, по большим праздникам торгующие сердечками, медальонами с ликами святых, крестиками, отлитыми из олова, бусами, птичками, старательно выструганными из дерева, вылепленными из глины, бросающие на столе возле початого хлеба, в сарае на сене молитвенник, обмотанный четками; повятовые чиновники, судебные исполнители, приезжающие по делам о контрактации, о налогах, обязательных поставках, провожаемые в полночь солтысом, обожравшиеся, икающие, с красными от перепоя буркалами.