Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

С трудом отделался я от плачущей бабки, без конца повторяющей одно и то же, утирающей растопыренной пятерней вспотевшее лицо, пахнущее скошенной травой, кислым молоком, взрыхленной землею. Отвернулся от худого лица, на котором еле проступали глазенки, меньше схваченных заморозками ягод терновника, глядящие на меня сквозь мглистую дрему, огрубелый от плодоношений сад, сквозь курящиеся поля. С плавящегося асфальта, из-под голого неба, застывшего над городом, как литое железо, пошел я в привокзальную уборную. Смыл с лица пот, пыль, еще раз обтер носовым платком полуботинки, отряхнул пиджак и брюки. Потом зашел в кабину, стянул прилипшую к телу рубашку и надел новую, купленную несколько дней назад. Сменил галстук на бабочку в горошек. Старуха уборщица, сидевшая у стеклянной двери, когда я, уходя, бросил ей на блюдце пятерку, улыбнулась мне и сказала:

— Небось, кавалер, на свадьбу в город приехал?

— На свадьбу, уважаемая, на свадьбу, на большую гулянку.

Выйдя с вокзала, я закурил сигарету. Затянувшись, вспомнил, что не побрызгался одеколоном. Вроде бы роясь и карманах, понюхал у себя под мышками. Ничего как будто. Запах свежевыглаженной рубашки отбивал запахи конюшни, овина, давно не проветривавшейся беленой известью горницы. Успокоившись, я вмешался в толпу, переходящую мостовую. Сначала решил было подождать такси на стоянке, хотелось с шиком прикатить к приятелю, давно перебравшемуся в город. Был у меня в записной книжке его адрес, потому что мы часто писали друг дружке.

У него не шла из ума Тоська, одногодка наша, кобылка норовистая, пышнотелая озорница, которая по деревне ходила, точно ковчег со святыми дарами на голове несла. И не удивительно, что так ходила. Мать ее два года как уехала в Чикаго, надрывалась там на фабрике, присылала дочке посылки с заграничными тряпками, письма то с десятью, то с двадцатью долларами. Люди говорили, что, если б захотела, могла бы Тоська на монетах двадцатидолларовых нагишом, в чем мать родила, лежать и, золотом сверкая, слепить глаза господу богу, приходскому ксендзу, служащим из гминного правления, начальникам из повята, парням со всей округи, что по воскресеньям часами простаивали возле каменного ее дома, просунув промеж железных балясин головы, лоснящиеся от бриолина.

Но она и не думала лежать на жестких долларах. Полеживала в свое удовольствие на пуховых перинах, в кружевных трусиках, в нейлоновых сорочках, шоколад ела целыми плитками, соки из банок потягивала, детективы почитывала, неприличные альбомы перелистывала, задрав ноги в тонких колготках. А когда надоедало ей валяться без дела, надевала свой любимый халат, расписанный зелеными попугаями, выходила на застекленную веранду, брала с окна веселку, загодя приготовленную, и спускалась к парням. Улыбаясь, не обращая внимания, что халат ее, распахиваясь, открывает срам, просвечивающий сквозь кружево, подходила ко всем парням по очереди и лупила каждого веселкой по лбу. Словно на цимбалах играла. И глуховатую эту мелодию, веселкой на башке отбиваемую, называла костяным штаереком [16] Род вальса. .

Так что я часто писал Франеку, сообщая ему про Тоську все в подробностях. А если правду сказать, покоя Франек лишился вовсе не из-за потаскушки Тоськи, раскатывающей на собственном фиате, часами просиживающей в единственном кафе в повятовом центре, поджидающей в сумерках пана доктора, терпеливо зашивающего исполосованные физиономии парней, из-за нее, долларовой прелестницы, на гулянках драки затевающих, из-за нее, красотки нейлоновой, пускающих в ход ножи. Не давали покоя Франеку монеты да бумажки, которые Тоська с наслаждением аккуратно складывала в чулок, в дубовом сундуке за тремя замками хранящийся.

Хотел я, значит, приехать к нему на такси. Даже новенькую черную «волгу» присмотрел. Но потом подумал, что, наверно, Франека еще нету дома. Пойду-ка я лучше потихоньку, пешочком, под деревьями, сочащимися прохладой, мокрыми от утренней росы, как раз к обеду дойду. Правда, в этом городе я впервые, но знаю его вдоль и поперек, лучше таксиста, лучше милиционера, лучше воришки, шныряющего по чердакам да подвалам. Несколько лет назад, начав копить деньжата, купил я этого города план. Ночами, когда старики мои ложились спать, по воскресным дням, выгнав коров на осенний луг, я заучивал наизусть названия улиц, площадей, костелов. Над рекой, в укромном местечке, схоронясь от людских глаз, лепил из глины дом за домом, дворец за дворцом, костел за костелом. После двухлетней кропотливой работы, когда глиняный мой город высох от июльской жары, он как две капли воды стал похож на тот, каменный, что жил потаенно в моей памяти.

Одновременно, заучивая на память план города, вылепливая его из глины, я прочитал о нем несколько книжек. И потому сегодня, идя по городским улицам, чувствовал себя так, словно прохаживался по нашему костелу, знакомому с малолетства, бродил по ближнему лесу, где знал каждую лисью, каждую барсучью пору, пробегал сперва кончиками пальцев, а там и всей ладонью по телу девушки, лежащей рядом, вздыхающей сквозь сон. О, город, город, утренняя звезда, обросший колючелистником белый камень, сон мой, сбывшийся наконец наяву, бегство мое, греховное, конечно, но все-таки, сколько бы я ни заглядывал в открытые двери костела и ни видел, как по истерзанному телу распятого Христа капля за каплей стекает горячий стеарин, смешанный со смертной испариной, с кровью, насыщенной предсмертным мускусом, всякий раз хотелось мне прыгать на одной ноге, обнимать прохожих, облапив прогуливающихся по улице девушек, затаскивать их в подворотни, и целоваться с ними, и стаскивать с них ситцевые платьишки — и плевать, что они кричат, что подоспевший милиционер колотит меня дубинкой, аж в башке гудит.

Сам не заметив как, вышел я из-под деревьев в знойное марево, припоминающее белую палку слепца, куриное яйцо с просвечивающим желтком, выщербленную дождями известняковую скалу, и свернул на те улицы, по которым проезжали польские короли, проходили рыцари в позолоченных доспехах, придворные дамы, княжны в атласных, парчовых, бархатных платьях с такими широченными кринолинами, что под ними свободно помещались запыхавшиеся легавые, расшалившиеся карлики. Я шел за ними, поотстав на несколько шагов, и, казалось, слышал, как позвякивают серебряные удила, кованые латы, обнаженные мечи. И, не видя, видел боевые знамена, хоругви, образа, персидские ковры, свешивающиеся с затейливо вырезанных в камне балконов, эркеров, окон. А на них свое лицо, стократ отраженное, различимое лучше, чем лик Христа на платке святой Вероники.

Здравствуй, узкая улица, каменный рукав, оторванный от кунтуша, от купеческой шубы, иерихонская труба, на которой сто тысяч безусых юнцов выводят военную песнь на погибель моему холопьему миру. Здравствуйте, выкованные из железа, вырубленные из дуба ворота, распахнувшиеся, дабы принять мешок, полный золота, перстней, заморских кореньев, сна, гладкого, как простокваша. Здравствуй, костел с распахнутой дверью, в которую то входят, то выходят стройными рядами вооруженные ангелы, где непрестанно свершается обряд венчанья под пенье органа, исполняющего «Veni creator» [17] Приди, создатель (лат.) — начало церковного гимна, исполняемого во время венчания. , где нет искалеченного бога с торчащими из рук и ступней гвоздями, с пробитым боком, сквозь который видна уготованная нам геенна, а есть только бог-отец, тень на усыпанной звездами пресвитерии, радуга на витраже, вздох, рассыпающийся в притворе, словно лист папоротника, сохранившийся в кусочке угля.