Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

А с каким наслаждением вытаскивал он из кроличьего гнезда новорожденных крольчат, еще слепых, умещающихся на ладони, пытающихся сосать кончики его пальцев, чтобы промыть им парным молоком гноящиеся щелочки-глазки. Так же бывало со щенками, с котятами, с цыплятами и утятами, выклевывающимися из яиц. Франек двоился и троился, из себя выходил, выворачивался наизнанку, лишь бы не опоздать, не проморгать, лишь бы без него кто не отелился, не ожеребился, не опоросился. Везде поспевал, был в доме, в саду, в поле, в лесу, наклонялся над гнездами жаворонков, чибисов, глядел, из чего они свиты, сколько в них яиц и какого цвета, проклюнулись ли уже птенцы, заполнились ли гнездышки птичьим писком, голодным криком, причитаниями, плачем.

Я не мог с ним управиться, когда он осенью выезжал в луга, когда сидел со своими однолетками у костра, кидал в золу картошку, кутался в бурку и рассказывал ночь напролет о конокрадах, о разбойниках, разбивающих дубинки да палицы о головы стариков и невинных младенцев.

— А намедни в полночь, когда зазвенела вода в колодце и обернулась белым камнем, явился к Павлу во двор конь буланый. Явился, заржал негромко, копытом о порог ударил. Выходит Павел, глядит, а это конь его, молотом кузнечным забитый, освежеванный, на скотином кладбище погребенный, жует солому с крыши, звенит удилами. Подходит Павел к буланке, оглаживает рукою ноздри, а конь как повернется задом, как даст ему копытом по лбу. Ходит теперь Павел с выжженной во лбу печатью, прикрывается шляпой, чтоб не увидели люди.

А сколько вурдалаков, упырей бродило в ту пору по лугам, высасывало кровь у детишек, у стариков, дремавших в саду, даже у невест накануне свадьбы. От этих рассказов свертывался белок в яйцах, на которых не первую неделю сидели наседки, гусыни, таял и вытекал из костей костный мозг, обугливались, вставши дыбом, волосья, створаживалась кровь в жилах. Столько страхов было в этих рассказах, что даже с самой высокой ветки, с макушки срывались и падали вниз бокастые яблоки, медовые груши, сливы-венгерки.

Никак не мог я оторвать своего дружка от деревни, от детства, вылазящего из трав, из-под сграбленных в кучи листьев, оттянуть за ногу от собачьей миски, где лежит залитая пахтой картошка, а вокруг тучей висят блохи, звенят мухи. Говорил я ему:

— Послушай, ты, жук навозный, пастух безмозглый, измаранный по локти в родовых водах, последе, провонявший мочой, поливающий снег, чтоб протаяли в нем бороздки, чтобы появился на снегу орел, имя милой, кудрявый садочек. Деревенщина, вскормленная капустой да салом, верующая свято, что блохи родятся из праха, а застойные воды плодят головастиков. Какого же черта ты, тесак, нож, самодельная финка, которой разве что жаб холостить, приперся в город? От тебя только смраду да темноты, да коросты в городе больше стало. Будь моя воля, я бы таким, как ты, повелел по гроб жизни таскать на спине капустный кочан, а на голове кроличью шкурку. И не позволил бы разговаривать человеческим голосом, а разрешил бы только лаять, мяукать, блеять, чирикать. Тогда бы вас без труда в толпе распознавали, чурались бы, как заразы.

А Франусь только моргал слезящимися глазенками, слюну с огрубевших от немолчной болтовни губ потрескавшимся, обложенным языком слизывал и, похлопывая меня по плечу, постукивая по коленке, тянул бесконечно свое:

— Ну что ты, Ендрусь, говоришь, в самом деле. Какой город, какая деревенщина, при чем тут навозные жуки, безмозглые дураки, не знающие, как в магазин войти? Дак это ж все наше, нашенским хлебом вскормленное. Ты-то ведь тоже не из усадьбы, не из господского дома. Хотя кто тебя знает. Люди говорят, твоя мать была что та роза, весенняя розочка, цветущая в саду. Все деревенские парни на нее заглядывались, табунами за ней ходили, сватов засылали. А сколько их ума решилось, во скольких взыграла водка? Места себе не могли найти, бедолаги. Молебны заказывали, в святые места на коленях ползли, в костелах, распростершись, лежали, лишь бы только прогнать с глаз долой образ твоей матери. Говорят, на нее и староста, и барин поглядывали да облизывались. А может, тем дело не кончилось? Может, ты, Ендрусь, у нас паныч, может, в тебе не холопья, а голубая кровь течет, и каждая кровинка припечатана сургучной печатью с гербом, с родословной, начинающейся от самих Пястов.

— Ой, пустое говоришь, чепуху городишь. Серпы в моей крови, как и в твоей, зерно, листья. Курятиной она у меня, как и у тебя, пропахла, псиной. Только я ее на коротком поводке держу, брыкаться не дозволяю.

И я оставлял Франуся в покое. Забирался в угол, усаживался в колченогое кресло и слушал, слушал целыми часами, целые дни напролет сидел и слушал. Потому что в комнату, которую Франек снимал за гроши у одной вдовушки, немолодой, но еще и не старой, набивались его дядья, тетки, свояки и свояченицы, бабки в широких юбках, деды в шапках с павлиньими перьями, в яловых сапогах с подковками. Вваливались, когда хотели, пели свадебные припевки, густой жур хлебали, ели колбасу, кислую капусту, приправленную маслом, салом, и сивуху пили, сливовицу, которую гонят в лесочках, в прибрежных ямах. А поев и попив, свои жеваные-пережеванные, будто прямиком из коровьего желудка, байки растаскивали по комнатам, копались в них, зарывались по локти.

А когда под утро, едва рассветало, убирались прочь, чтоб поспеть к утренней молитве, поклониться на лугу под ивами ангелу господню, спешащему с благой вестью, оставался от них запах дегтя, колесной мази, старческого тела, ватрушки с изюмом, ситного хлеба, распятого бога, раскрошенного в пальцах, упавшего вместе с крошками на пол. Тогда в приоткрытое окно влезали девушки, наши ровесницы, с недавних пор замужние, детные, с которыми мы, кажется, только вчера ходили на луг, на реку, в лес, чтобы поглядеть как упадает на траву роса, а верхушки елок покрываются звездной россыпью, лягушачьей икрою. А когда и они убирались обратно в деревню, торопясь улечься тихонько подле усталых своих мужиков, подле детишек, тянущихся к груди, хватающих беззубыми деснами сосок, и оставался от них только запах мирта, аспарагуса и бабьего молока, в комнату входила разряженная Тоська, Франекова милка, подружка сердечная, любушка ненаглядная.

И вдруг — словно оборвался с нашей колокольни самый большой колокол, прозванный Якубом, словно все проселки, заросшие травой лесные просеки, большаки в один узел накрепко завязались, спутались — заколодило нас. Стреножила нас Тоська, так мы и сели рядышком на пол, потому что дружок мой закадычный, Франусь, с которым мы выпили не одну рюмку, и на мотоциклах гоняли, и на все гулянки, прихватив молоток, ходили, песни над рекой пели да в карты играли, так вот, потому что Франусь, дурачок смешливый, жеребчик белобрысый, чьи руки удержу не знали ни на гулянье, ни на свадьбе, ни на крестинах, только этого и ждал. А ходили, ой, ходили, огромные его лапы по бабам, по телам их мягким, как дрожжевое тесто, замешанное перед свадьбой, по ложбинкам их, от глаз укрытым, по крутым пригоркам, ходили и все находиться не могли, все им было мало.