Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Потому я и не отвечаю на улыбки, не подаю огня, не подсаживаюсь выпить пивка, съесть шоколадку, только брожу не спеша по каменистым тропкам, подбираю зеленых улиток, распихиваю по карманам. Иной раз дохожу до казарм, где молодые парни, мои однолетки, поют знакомые, в лугах еще слышанные песни о конокрадах. Самих певунов я за высокой оградой не вижу, но не сомневаюсь, что они чистят картошку, скоблят морковь, режут лук и петрушку, потому что остальные маршируют по другую сторону дороги, колют штыками едва различимые вдалеке чучела, стреляют по зеленым мишеням. Мне иногда хочется подойти к ним, спросить, не тоскуют ли они, как Франусь, по конюшне, по соломенному ее теплому, кроличьему духу. По овину, из которого еще бежит струйка пшеничного молока от только что свезенного зерна, по полю, с которого не сводит синих своих глаз Шеля. Тоскуют, конечно, вздыхают небось на нарах, вытаскивают по ночам из сундучков привезенные из дому яблоки, образки, молитву при лунном свете читают. Да и как тут не затоскуешь, если стоит им завести на всю рощу вытащенную из-под межи песню, положить ее на траву, а она стонать начинает, потому что ей в спину нож всадили.

Возможно, по этой причине не люблю я ходить по тропинке, проложенной мимо казармы. Ведь я решил избегать всего, что связывает меня с деревней, напоминает о ней, намекает. Год назад сам вернулся с военной службы и знаю, что армия, какая она ни есть, ракетная, бронированная, на самом-то деле вся насквозь мужичья. Ясеки, Владеки, Франеки ставят проволочные заграждения, ходят в штыковую атаку, саперными лопатками роют окопы, едят кашу с мясом. И все время им кажется, что они держат в руках косу, насаженную на косовище. Только теперь она у них радарная, ракетная и при одном виде ее сами, как скошенные, ложатся степные травы, белый и красный клевер, рожь и пшеница.

Новобранцы, чистившие картошку, перестали петь о конокрадах и затянули жалобную-прежалобную песню об улане, лежащем в лесу под черными от ягод черничными кустами. Муравьи по нему ползают, иглами рану в боку зашивают, потом принимаются за павшего коня, в ноздри ему залезают, в печенке муравейник возводят. С какого-то крыльца, едва различимого в песне, босоногая девушка сходит, заплетает косы, вишни целыми горстями прямо с земли подбирает, одни съедает, другие кидает в корзинку, чтобы отнести улану, что в лесу лежит и уже знать не знает, где белые, как смерть, березы, где июньские луга, орошенные мужицким потом.

А я убиваю время, день за днем пропускаю сквозь пальцы. Хожу по лесочку, по свалкам, комнату в городе ищу понапрасну, впустую объявления в газете читаю. На прошлой неделе обошел несколько домов, где сдаются квартиры, побывал во дворах, похожих на колодцы, по лестницам деревянным полазил. Скрипели под ногами ступеньки, от ржавых гвоздей кровоточили, приводили в комнатушки под крышей, в затхлые, изъеденные лишаями подвалы. Иссохшие старухи, костлявые бабы, как розочки рдея, мурлыча как кошки, ко мне выходили, принарядившись, строили глазки, доставали из сундуков заплесневелые альбомы, гербарии, метрические книги. Пахло тушеной капустой, черным зельцем, рассольником с потрохами, мукою, поджаренной на сале. Пособием вдовьим, пенсией небогатой несло из углов, с лестниц, с балконов, тянуло из уборных во дворе, распахнутых настежь, потому что жара стоит, мухи темной тучей летают.

А то у Франуся, у дружка своего, сидел. Краски ему помогал подбирать, перемешивать в ведрах, кисти подрезать, обвязывать проволокой. Иногда выходил вместе с ним в город, в дома-новостройки, где с полдня грунтовал или красил стены, пил яблочный сок с прислугой, с хозяйкой, растящей ребенка, хлопочущей по дому, штопающей мужу носки. Слово за слово, стакан за стаканом, и добирались мы до садов, до покосов, у костела стояли после поздней обедни, мчались на ярмарку на мотоциклах, пряничные сердца покупали и дарили прислугам, хозяйкам. Только вчера, через месяц после приезда, уговорил я Франуся, что пора б и помыться. Воды в котлах нагрели, налили в корыта, с визгом туда залезли, грязь отскребали рисовой щеткой. Заодно и носки, разбросанные по полу, стоймя стоящие возле печки, словно их из дубовой коры сшили, пропотелые, заляпанные краской рубахи до вечера стирали, на веревке, протянутой от вишни к вишне, сушили.

— Запаху она моего, Ендрусь, не выносит. Вчера, к примеру, достала коньячок из буфета, разлила по рюмкам и говорит: «Я сама из деревни, в собственной деревне жила, так что деревенское мне не чуждо, но вот блохи, Франечек, да эти твои краски…» А после купанья от меня не отходит, так и ластится, обнимает колени, гладит, милует, намиловаться не может.

Я забыл сказать, что после моего приезда в доме от блох не стало спасу. То ли я их с собой принес, потому что с весны спал в овине, то ли они еще раньше со всей околицы к вдовушке прискакали, на кошках приехали, на бездомных собаках. Ни днем ни ночью не давали покоя, вконец заели. Мы среди ночи вскакивали, охоту на них устраивали, засады, облавы. Били их, каблуком на полу давили, ногтями щелкали, в консервных банках, полных керосину, топили, а они целыми дивизиями выходили из кушетки, из дивана, из колченогого кресла, из ковров, положенных один на другой толстым слоем. Генералом, маршалом нашим был Франусь, он командовал сраженьями и набегами. С криком: «Свадьба, свадьба, драка на свадьбе!» — срывал со стены сабли, кинжалы, рубил с колена наотмашь блошиную черную стаю.

По обыкновенно мне нечего было делать. Целыми днями я бродил по каменистым тропкам, побывал в каждом уголке рахитичной рощи, где от обрывков газет шумно и светло от водочных, винных, пивных бутылок. Встречались мне похожие на Франека парни. Так и тянуло подойти к ним, развернуться и бить, бить смертным боем, как на свадьбе, как на гулянке, выбить раз и навсегда золотой зуб, что спереди вставлен, набекрень надетый картуз, привычку ходить бочком, подглядывать за милующимися парочками из-за березок. Однако я вовремя вспомнил, что оселком луга не скосишь, серпом леса не срежешь, воды в решете для пасхального купанья не наносишь. Потому говорил себе: «Успокойся, Ендрусь, уймись, буян» — и степенно, неторопливо прогуливался по рощице в белом полотняном костюме, в тонкой рубашке, в легких полуботинках.

Кое-кто из этих парней, те, которые позастенчивее, такие, что сразу видать: деревня деревней, сено, солома, лопухи, после дождя поворачивающиеся к миру белесой своей подпушкой, долго не выдерживали — после нескольких дней моего хожденья да гляденья начинали кланяться, бормотали: «Добрый день» или, забывшись: «Слава Иисусу Христу». Я отвечал, как викарий, как молоденький приходский священник, кивком головы, улыбкой, тоньше листика ивы, слегка приподнимал белую шляпу. И все во мне смеялось, чирикало воробьем: я-то не такой, хотя, как и они, на меже родился, у козы под боком, из яслей вынут, из-под морды коровьей, задумчиво жующей пеленку, выдергивающей из-под меня пучки сена. И не диво, что с каждым днем я все старательнее готовился к этим прогулкам, заботясь, чтоб костюм был всегда наглажен, рубашка чистая, манжеты не помяты, запонки подобраны в цвет, лихо заломлена шляпа. И еще я справил себе белые перчатки. Они скрывали мои руки, огромные, как буханки хлеба. Из-за этих перчаток ни у кого не хватало духу подойти ко мне, спросить, кто я такой. К тому же я в любую минуту мог снять эти перчатки, чтобы подать сухую, ни капельки не вспотевшую руку счастливой судьбе, протягивающей мне десницу.