Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Порадовало меня это небо, ставшее после грозы зеленым, будто травой поросшим. Мне даже приснилось ночью, что на нем пасется табун стреноженных жеребцов из королевских конюшен. Я бы сам с охотой туда забрался и, позабыв, зачем пришел в этот город, выгнал на травку свою жеребую гнедую кобылу, стоящую в конюшне у яслей, где хозяйничают мыши да крысы. Мне б хотелось, чтобы на этом небесном пастбище она ожеребилась, вылизала досуха жеребенка, ржала, била копытом, а когда утихнет боль, опросталась на город, на королевский замок. В моей памяти, взрыхленной мотыгой, сочащейся гноем, где еще недавно сдыхал проткнутый колом крот, кишела червями утопленная в придорожной луже дворняга, навсегда останутся самыми чистыми, чуть ли не святыми созданьями лошади и собаки. Они не омужичились подле миски залитой журом картошки, не пошли по миру с нищенской сумою. И не станут петь молитвы, литании, жалостные песни, лишь бы получить пучок сена побольше, четверть овса, кость, брошенную с крыльца темной ночью.

Будь я князем, в моих конюшнях полно было бы жеребых кобыл, а в псарнях суки без конца щенились. Весь бы замок с раннего утра ржал, лаял, скулил, рвался к кобыльему вымени, к раздутому от молока сучьему брюху, пахнущему травой, только что загрызенной птицей, кроликом, разорванным в клочья, сладчайшей мозговой костью. С утра до вечера, каждый день на другом жеребце, я бы ездил, скакал галопом по окрестным лесам, высматривал в небе сокола, вылетевшего на охоту, следил за стрелой, выпущенной вдогонку осеннему косяку диких гусей, пронзившей вечернюю зорьку. Науськивал бы собак на залегших в траве зайцев, косуль, на кабанов, провонявших болотом, поросших щетиной, измаранных смолою. А если б не было дичи, приказал бы собакам вспугивать с лугов, из овсов мокрые еще тени новорожденного хлеба, калача, лепешки, крестьянской молитвы, которой тоже случается, как заячьей душе, укрываться в пшенице.

Смотрел я в отмытое от пыли, сажи, дыма и выхлопных газов небо и диву давался, как это бог согласился, чтобы сын его был рожден в конюшне, в яслях, подле скотины. Глупость это была, не иначе, всевышнего разума помутненье, жестокость, садизм безграничный, схожий со злопамятством моего старика, пускавшего в ход кулаки за любую провинность, обломившего о мою спину не одно кнутовище, не одно молотило. Лишь несколько лет назад я понял, что бог, царь, король всегда были умнее, чем темный мужик, гугнивый батрак, работяга, до темноты в глазах, до одуренья копающийся в извести, в опилках. Они подобных себе — золотушных калек, неудачников, мечтателей, радых творить чудеса, принимающих смиренно страданья, без страха идущих в темницу, в тюрьму, в изгнанье, — осуждали на смерть на кресте, на виселице, дабы их род мог вечно сиять на образах, переносных алтарях, хоругвях.

Думая обо всем этом, я брился, посвистывая сквозь зубы, перед зеркальцем, повешенным на сук вишни. Возле меня на кресле-качалке лежала вдовушка, почти совсем голая, в одной ночной сорочке, в кроличьих шлепанцах на босу ногу. Потягивала смородовое вино прямо из дымчатой бутыли, кусочком торта заедала. Глядел я на ее нечесаные, седеющие, требующие подкраски волосы, на подбородок в складках, выпученные глаза, опутанные тонкой, тоньше паутины, сеткой, на вылазящие из ночной рубашки груди, вспухающие при каждом вздохе, как тесто на опаре, и не очень-то верил, что была у нее усадьба вся в черемухе, яблонях, вишнях. Такие, как она, торговали на базаре петрушкой, вытаскивали за уши из дерюжных мешков, из деревянных клеток ангорских кроликов, вываливали тряпье, собранное по всему свету, ношеную обувь.

Я побрился три раза кряду, умылся и, не успела вдовушка вынести из погребка вторую бутыль, был уже далеко от деревянного домика с мальвовым палисадником. Спешить мне было некуда, я шел, не торопясь, по городу, почти безлюдному в эту пору, шагал задумчиво и шагам своим радовался. Только возле мясной гомонили, остервенело бранились, толкались, выстроясь в длинный хвост, старые бабки с плачущими ребятишками на руках. На мгновенье мне стало жаль этих старух, привезенных сюда из деревни, из маленьких городишек, дабы приглядывали за детьми, убирали, стирали, стояли у плиты, давились в очередях, чтобы, урвав ослизлые от жары обрезки, разрезать мясо ножом на кусочки, смолоть в мясорубке, обвалять в муке, в сухарях, нажарить котлет и, горячими, подать на стол, с картошкой, свеклой, морковкой. Эта дымящаяся котлета с лучком вот уже месяц снилась мне по ночам, виделась на каждом шагу вместо белых орлов на знаменах. К ней обращали свои молитвы несчетные толпы, запрудившие зеленые долины, сожравшие там все до травинки, роющиеся на свалках, к ней ползли на коленях, словно к чудотворной иконе, исцеляющей от чахотки, от золотухи, от нутряных нарывов, от утери памяти о близких. Ползли, тянулись из зеленых долин, с лугов, со свалок, с каменных дворов, спортплощадок, на ходу складывая песни о котлете, рубленой, возлюбленной, желанной, взлелянной в мечтах, пролетающей над городом словно спутник, запущенный в небо, навстречу месяцу, солнцу, не исследованным еще планетам.

Печаль ты моя, тоска по деревне, слабинка сердца мужицкого. Ну зачем эти люди рвались в город, когда он не желает их признавать, не хочет заменить им мать, отца, дядю, как к пасынкам к ним относится, как к подкидышам, завернутым в газету, оставленным у порога, как к деревенщине темной, которой достаточно бросить в корыто потроха, замаранные пометом, поставить ведро подчистую обглоданных костей, швырнуть заветрившийся на жаре подгрудок. И все-таки они сюда приехали, а кто и пешком пришел, выцарапывали когтями каменные эти клетушки, давали взятки, в лапу кому надо давали, прописывались где попало и как попало и снова несли взятку, часами подпирали стенки, мяли в руках шапки, а то, как в былые времена их отцы, вытаскивали молодых петушков, домашний сыр, колбасы, совали в белые руки сложенные аккуратно сотни.

Ютились в битком набитых клетушках, детей плодили и задыхались, не видя лугов, весеннего леса, ужом вылезающего из-под корня, реки, медленно плывущей следом за вечерней зарею. И сразу по приезде стали ходить с гулянки на гулянку, от одного праздничного стола к другому в единственном костюме, в застиранной рубашке, в галстуке, похожем на свиную кишку, брошенную кошке, в ободранных ботинках — искали себе невесту, выбирали какую побогаче до посноровистее, не хуже тех, о которых толкуют осенними вечерами в деревне: чтоб и домоседка была, и детей нарожала, и не вздумала гонять, задравши хвост, как сука, которой насыпали под кожу мелко посеченной крапивы, молотого перцу.

Приехали, значит, они в город, давненько уже приехали. Уже позабыли, как называется трава, растущая под ивой, почему налим похож на зарывшуюся в ил лягушку, отчего козодой взмывает ночью под самый месяц, к которому, словно к керосиновой лампе, слетаются ночные бабочки. Привезли своих матерей, святых, снятых с придорожных распятий, обвитых четками, отцов, высохших как мощи, едва таскающих ноги, прихвативших с собой солдатские сундучки, в которых лежат бритва, квасцы, чистые портянки, свернутые табачные листья, трубка, вырезанная перочинным ножом из вишни. Привезли, чтобы те подсобили по хозяйству, попривыкли к разборному шкафу, к дивану, холодильникам, стиральным машинам, к паркету, скользкому, ровно стекло, что и на ногах не устоишь, растянешься с ходу; чтобы порадовались, поглядев собственными глазами на городскую жизнь, вроде бы господскую, а по сути дела никакую, пустую, капустную, пропахшую рассольником, картофельным супом, мясным наваром, жирным мясом, залежавшимся на складе, позеленевшим на прилавке, желтым от мушиных яиц.