Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Целую неделю я так их врачевал, срезал ножиком кожу, напильником подпиливал ногти, тер камнем, пемзой, пока они мало-мальски не пришли в себя, не отмякли, но побелели. Теперь я уже без труда мог сжимать в кулак пальцы, смело клал их собаке на голову и глядел, и дивился, что они у меня не хуже комочков белой глины, тронутой ржавчиной, железом. Даже вдовушка, когда мне несколько раз случилось, забывшись, уронить руки на колени, погладила их, а однажды, когда я задумался, к груди прижала. От тепла, от глицерина стала с них сходить желтыми лоскутьями толстая кожа, а из-под нее полезли наросты, мозоли. Но пока не все. Те, что сильней вросли в тело, рассеченное до кости вилами, цепами, те, что были натерты лопатой при выкопке гравия, пилой при распилке дров, по-прежнему мне докучали, словно в руках моих засели терновые шипы, крупная дробь, железная стружка.

Поэтому и сейчас, входя в город, я на всякий случай нес их с большой осторожностью и почти не глядел на текущую под мостом бурую реку. Под мышкой у меня был кожаный портфель, купленный уже по приезде в город, а в нем те самые резиновые перчатки, бутылка глицерина, две тарелки, ложка, нож и вилка. Только теперь я вспомнил, что, кроме рук, была у меня еще одна забота: накрытый по-городскому стол, а в особенности нож и вилка. Дома у нас ели деревянными ложками, веселками, уполовниками. А тут в первый же день пришлось неожиданно сесть за такой стол. Сажусь, а там чего только нет: тарелки глубокие и мелкие, суповые миски, блюда, ложки большие и маленькие, ножи, вилки. «Рыбу ножом не пили, не чавкай, — говорит Франек, а вдовушка поглядывает искоса, незаметно смахивает салфеткой улыбку. — Мозг из костей не высасывай, сметану с тарелки не слизывай, куриную ногу не хватай руками». Поэтому я ел отдельно, в уголке, когда они убирались в комнаты, обжимались там, повизгивая от наслаждения, послеобеденную прогулку по собственным телам совершали, погружались в грешную полудрему.

Я побродил по городу, походил по книжным магазинам, накупил книг и вечером притащил домой целую пачку. Днем и ночью я их читал, заучивал, что стол это не выгон, не луг, на него локтями не обопрешься, не навалишься грудью, чтобы дотянуться деревянной ложкой до вареников с маслом, чтобы заглатывать их один за одним, пока не набьешь пузо, пока тебе не отрыгнется творогом, не застрянет кусок в горле, не начнется блаженная икота. Купив нож с вилкой, я долго разглядывал их в уголке, пальцами оглаживал, брал то в левую, то в правую руку, примеривался к котлете, к шницелю, к жареному цыпленку. Конечно, с вилами, с цепом, с косой мне было бы легче, сподручней. «Нет, браток, не для застолья ты рожден, рано еще тебе к столу садиться, голубчик. Вилка, нож, ложка в твоих лапах и не видны, как же ты сможешь есть — тебе и тарелки не удержать, и к столу не подступиться».

Так я размышлял, а сам насвистывал весело себе под нос, все громче и громче, даже прохожие оглядываться стали. Кое-кто останавливался, спрашивал, не выиграл ли я, случаем, в лотерею, а может, кого ограбил, одурачил. Были и такие, что хватали меня за запястья, когда я, проходя по мосту, забывшись, в воздухе печенку ножом резал, а схватив, подымали мои лапы вверх и кричали:

— Боже милостивый, родитель покойный, ну и кувалды. Дак это ж капитал, громадные деньги. Натянуть перчатки, зашнуровать хорошенько, потренироваться в роще на березках да и на ринг, прямо на ринг с такими руками. Ты ж можешь одним ударом коня положить, бычка, бугая повалить на колени. Негру из США разок вмажешь — он своими глазами увидит, как звезды на флаге зажгутся, родную мать позабудет. Послушай, пойдем со мной, я знаю одного специалиста, Бронеком звать, он тебя подучит, все, что надо, покажет.

С трудом я от них вырывался и, позеленев от злости, ускорял шаг, засовывая руки в карманы, за пазуху пряча. Опять мне пришло на ум, что лучше всего было бы сдать их в камеру хранения на вокзале или у мясника, у кузнеца оставить. А я с ними цацкаюсь, укутываю в вату, как крольчих сукотных, каждый божий день целыми часами, укрывшись в хлебах, в высокой траве, высматриваю, не показались ли из-под мозолей, из-под наростов линии на ладони. Не терпелось мне дождаться того дня, когда с моих лап целиком сойдет старая шкура, все царапины, трещины зарастут, кожа станет мягкой, как шелк, гладкой, как простокваша, и разбегутся по ней моей жизни тропки, любви дорожки.

Может, для того еще я со своими руками у Франуся в комнате запирался, чтобы купать их в молоке, а то и в сметане. Оливковым маслом их натирал, смазывал кремом, пудрил, посыпал тальком. Памятник готов был им поставить, часовню, лишь бы не покидали меня в беде, как не раз уже бывало, лишь бы не позорили, подлые, каждый день, хоть бы и перед вдовушкой этой, от вина и похоти одуревшей. Потому и не диво, что я под потолок подпрыгивал от радости, видя поутру, что они становятся мягче, что, можно сказать, шелковыми делаются на ощупь. Но еще чаще они напоминали о себе, некстати, на посмешище меня выставляли, как, например, сегодня на мосту. Поэтому понятно, что, даже когда мост остался далеко позади, я продолжал идти быстрым шагом и большим пальцем нащупывал на ладони, как главнокомандующий артиллерию и конницу на карте, на поле битвы, ороговелые бугорки, скрытые под кожей наросты.

«Любушки вы мои, — ласково говорил я своим рукам, — птахи, покуда еще черные, поросята, не отмытые от навоза, ловко, ох и ловко ходили вы, бывалоча, по девичьему телу. Не одна вас долго потом вспоминала, не одна целовала украдкой, обливала от радости, от счастья горячими слезами, и сивуха вас не раз окропляла, и кровь, стекающая с ножа, торчащего из-под ребер, а теперь, ненаглядные, сделайте милость, станьте белее льна, разбрасываемого утрами по росистой траве, белее тела Христова, возносимого обеими руками над коленопреклоненной толпой. Я еще с вами пройдусь гоголем по улицам, приподымая шляпу, каждому слепцу ткну пятерню под нос, чтобы за двадцатку помолился за пшеничную вашу белизну, у каждого прохожего перед глазами помахаю, чтоб навеки запомнил две белые ковриги, которые и накормить, и убить, и придушить могут».

Так, горячо и смиренно, точно пес, скулил я тихонько, а сам лапы поглубже в карманы прятал, чтобы снова не нарваться на какого-нибудь дурака, не услышать больше восторгов, поздравлений. Вдруг прямо передо мной каменный бок улицы лопнул, словно мешок с цементом, и перед глазами закружились, замелькали голубые деревья и трава, затянутая туманной дымкой, трава, трава без конца и без края, как в деревне, как на опушке леса, как над рекою [21] В одном из районов Кракова по сей день сохранился огромный зеленый луг (48 га ), клином врезающийся почти в самый центр города. . Паслись на ней коровы, стреноженные кони бродили. Только козы я что-то не приметил. Но на то она и коза, небось застряла где-нибудь, запуталась в своих бесовских проделках. Позабыв о руках, о портфеле с тарелками, вилками и ножами, который был у меня под мышкой, я бросился к коровам. И опять все во мне перевернулось от тоски и печали. Заскулило собакой, замяукало, заплакало зайцем, одна за другой выступили на глазах слезинки, размазались по физиономии, побелевшей от страха, что меня за версту распознают, обзовут хамлом деревенским. И одновременно захихикало у меня в печенках, засвербило в кишках: выходит, я еще не совсем пропал, город-то — наполовину полевой, травяной, в зеленых пригорках, в голубых деревьях, дойный, ржущий, опрастывающийся степенно.