Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Вот и не диво, что после этой, первой за много-много дней победы за столом, я лежал на лугу и утирал вспотевшее лицо рукавом рубашки. Лежал, опершись на локти, и глядел в сторону канареечного буфета, за которым клубилась голубеющая на жаре зелень и хриплые громкоговорители возвещали, что вечером состоится гулянье. Я подумал, что, пожалуй, схожу на это гулянье, постою в сторонке, погляжу, как городской люд отплясывает оберек, кружится, голова в перманенте, по танцплощадке, топчется на мысочках возле согласного на все тела. Я даже потянулся рукой к карману — проверить, на месте ли сложенный пополам, широкий, как коса, свадебный нож, который недавно был сделан у кузнеца по моему заказу. Нож был на месте, лежал, друг сердечный, к бедру прижавшись, ждал первого знака. Царь небесный, что бы началось на городском гулянье, когда бы вдруг над головами толпы блеснула эта стальная коса и пошла гулять по животам, по ребрам, по сутулым спинам.

Представив себе такую картину, я аж присел на пятки. Только прочитав «Отче наш», снова лег плашмя и закрыл глаза, отдыхая. После мучений за пиршественным столом даже думать ни о чем не хотелось. Я даже забыл, что не имею своего угла, что до сих пор торчу у Франуся, отмахиваясь от его вдовушки, как от назойливой мухи. Открыв глаза, заволакивающиеся туманом, я смотрел в темнеющее небо, а тело мое с широко раскинутыми руками мало-помалу врастало в пропахшую псиной землю луга. Когда я сравнялся с травой, ушел в нее целиком, вплоть до мизинца, до бородавки за ухом, то, впервые по приезде в город, подумал о себе с нежностью. Я бы не прочь был, чтобы люди, отдыхающие поблизости на подстилках, на складных стульях, скинувшие с себя все до трусов, до рубашки, шныряющие повсюду псы, подымающие лапу, лающие на молодой месяц, встающий над гостиницей, выстроенной неподалеку, мальчишки, закидывающие мяч с каждым разом все дальше, все выше, словно это упавшая на землю, никому не нужная планета, чтобы все они пробежали по мне трусцой, раздавили, втоптали в выползающий из-под травы сон. Я бы непременно поднялся, как луг после дождя, и в знак благодарности пригласил всех в ближайший буфет выпить пива.

Когда же я совсем врос в траву луга и лежал с нею вровень, снова наверх всплыли, как сестры-утопленницы, как две шляхтяночки, огромные мои ручищи. Белые, белешенькие, как мои сны о них, отмытые от въевшейся в тело глины, от железных опилок, масляных потеков, очищенные перочинным ножиком от шипов терновника, фуфырились передо мной, раскрасавицы, краше буйно разросшихся водяных лилий. А когда перестали выставляться, чваниться, когда улеглись рядышком на траву, правая рука сказала левой:

— Не на пользу нам пошла, любезная моя сестра, праздничная эта белизна разгульная, бездельная, по заграничным курортам разъезжающая, ой, не на пользу. А говорила я тебе, люба моя, ночи напролет уговаривала взяться за мотыгу, за лопату, за кирку, за вилы, поле вспахать позади дома, нагрузить полную телегу навоза, раздробить молотом камни, замесить, как тесто с мякиной, глину на кирпичи. Но ты меня не слушала, сестричка, насмехалась надо мной, дурой последней обзывала, темной деревенской бабой, не умеющей обойтись без серпа, без коровьего брюха. Вот и лежим теперь с тобой, скованные железом, отрубленные от тела. Под водой на самом дне лежим, прикидываемся кувшинками, дымом от сожженных дворцов, усадеб, позабытые, проклятые народом.

— Но ведь не запятнанные, глупая, не омужичившиеся, себе до конца верные. Впрочем, я тебя на цепи не держала, к себе не привязывала, не надевала намордника. Надо было убраться восвояси: пахать землю, обряжать лошадей, раскидывать навоз, смазывать машины, выдирать из поля камни. Уйти надо было, не ждать, пока за тобой придут, назовут белоручкой, поповной, царевной, полюбовницей боярской, на обрыв отведут, в лоб пальнут из нагана. Надо было убежать, зарыться в землю, в траву, забиться в лесную чащобу, за тиски на заводе уцепиться, ты, дура, возомнившая себя Христом, апостолом, верящая, что народ превратит в вино воду, рыбу и хлеб умножит. Бежать надо было, прихватив знамя, от кудлатого вшивого мужика, пахнущего убийством и сивухой.

— Ой, надо было, надо, сестричка моя, белоручка, лебедушка, кувшинка, от изначальных своих корней оторванная. Надо было, милая. Одна дается жизнь, одна-разъединая. А уж коли при жизни молочка не налакаешься, медку не налижешься, семечек не нащелкаешься, хлеба не порежешь вволю, то и не заметишь, что жила. Надо было бежать, сестра, ох, как надо было. Плохо нам здесь в воде, неудобно в песке, среди рыбьих морд, среди вечно курящихся водорослей. Убежим, сестра, убежим отсюда. Ухватимся за сети, за саки, за неводы. От них ссадины, зацепы, мозоли. От них черная кожа и черные ногти, знаки жизни, сестра моя милая, сестрица белая, белее, чем лилия, чем снег, чем тело Христово.

Я прислушивался к разговорам моих и не моих рук и невольно ощупывал большим пальцем мозоли, огрубелую кожу, ороговевшую, как лошадиное копыто, которое пора перетапливать на столярный клей. Не-ет, меня пока еще не затащат на реку, на берег залива, на пруд, по которому красным парусом проплывает заря и идет босиком Христос, чтобы пустить пулю в лоб, привязать на шею камень, столкнуть со вздохом облегчения, как сатанинский помет, в глубокий омут. Меня не застрелят, не прибьют, как собаку. Позволят приложиться губами к надрезанной ножом весенней березе, сосать, тиская обеими руками, коровье вымя, пить из лужи, из-подо льда, пробитого подкованным каблуком, преломить, отряхнув от золы, подовую лепешку, обмакнуть в соль, в масло и, отрывая по кусочку, есть, есть, покуда не сопрет дыханье.

Меня не застрелят, не забьют дубинками, не забросают камнями. Скорее отведут на увитое диким виноградом крыльцо, во дворцовые введут покои. Введут, бережно на престол посадят и сладчайшим, медовым голосочком скажут:

— Ендрусик, Енджей, дак ты ведь наш, родимый. Лапы у тебя как ковриги, как выволоченные из реки белые камни — два человека, только уменьшившихся, с головы до пят в трудовых мозолях. Уж ты прими, милок, власть над нами, управляй, суди-ряди по своей воле, народу любезной.

А я им так отвечу:

— Не могу, дражайшие, никак не сумею. Не пройдет и года, побелеют руки, разгладятся по-барски, сойдут с них мозоли, сойдут наросты, сами узенькие станут, тонкие, как дощечки, — хоть свирель им подавай, хоть скрипку. И в запястках истончатся, хоть их рисуй на доске, на холсте, а то и на стекле, и на ярмарке продавай, сойдут за образа святые. Нет, не могу я, никак не могу, родные, на престол взойти, управлять народом.

— Как это — не можешь? — Я от них услышу. — Ведь мы тебя просим. Дадим, что пожелаешь: огурцов соленых, квашеной капусты, хлебушка ржаного целую краюху и сала отрежем, толстый ломоть шпика. Нет, нет, браток, ты должен власть принять над нами, башкой поработать, пошевелить мозгами. Без твоих советов мы, как воск, истаем. А уж мы порадеем, позаботимся, чтобы ручки твои не стали как шелк, как белый атлас.