Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Сидел я на престоле неделю, сидел две, судил, рядил, мозгами шевелил, а ручки белели. Сидел месяц, а ручки хорошели. Три месяца прошли, год пролетел, ручки, как лебеди белы, хоть ножом их отхватывай, хоть серпом рубай по запястьям и в озере топи, белогвардеечек, не замаранных работой. Через год народ обещался прийти, оглядеть на свету левую и правую ручки, пощупать, погладить. А ручки-то все белее, а год-то на исходе. Царь небесный, меня аж пот прошиб, бегаю вокруг престола, хлопаю себя по ляжкам, по башке, по морде и на руки смотрю: поднесу их к свечке, погляжу и снова бегать принимаюсь. А пока я бегал, ждал народ в тревоге, он сам ко мне явился, в лице стражника моего вошел прямо в покои. Входит он в покои, шапки не снимает и спрашивает строго:

— Побелели ручки?

— Побелели, милый.

— Веревки боятся, страшатся сабли, камня?

— Ох, боятся, милый, ох же и страшатся.

— Отчего побелели, знаешь?

— Не было работы.

— Ладно, будет тебе работа.

И достает мой стражник из-под полы кафтана топорик неточеный, на камне не правленный, да пяток комлей березовых, дубовых, твердых, как железо, оттуда ж вынимает. И кладет все это около престола с такими словами:

— Народ тебе прислал комелечки эти. Расколи, попробуй. А когда расколешь, кровь свою согреешь, изойдешь весь потом, как мышь мокрый станешь, придет народ ночью и осмотрит руки.

С той поры в начале весны, как только полезут из земли первые росточки, народ присылает мне через стражника неточеный топорик. А иной раз наковальню, пилу, молот. Что я пожелаю. Спустя три дня, спустя неделю, тихонько ступая березовыми лаптями, приходит народ, подносит к свету мои руки, оглядывает, ощупывает, гладит. И, став передо мною, так речет:

— Черны твои руки, тверды, как копыто. Хорошо ты нами правишь, брат, справедливо. А мы-то думали — стыдно сказать, милок, какие у нас были мысли. Бесчестные, глупые, подлые, вот какие. А выходит дело, править-то потяжелее, нежели луг косить, бить молотом по наковальне. Уж ты не вини нас, брат, прости неразумных.

Разговорились, разболтались мои руки в этом полусне, полуяви. Я прислушивался, и мне казалось, это два тряпочных клоуна из детского кукольного театра. Впрочем, они и вправду несколько лет подряд выступали в нашем театрике, где обычно играли разбойника Мадея, медведя, забравшегося на пасеку, волка, листающего книгу, выкликающего из нее одну за другой овечек. Оно и не диво, что теперь, на лугу, по привычке распустили языки и уже затевали ссору, наскакивали друг на дружку. Покуда не подворачивалась им девчонка, лежащая на сене, продрогшая в ожидании под яблонькой в саду, вздыхающая сквозь сон на чердаке дома. Тогда они переставали ссориться, перебирались в согласии на девичье тело, гладили, ласкали, чтобы ему от их ласк спать, любить захотелось.

Прислушивался я к болтовне своих любушек, глядел из-под полуопущенных век, как они сидят, развалясь, на престоле, разгуливают по дворцовым покоям, правят, белеют, когда вдруг на них упала тень. Я подумал, какой-нибудь пацан загнал сюда мяч или прохожий на минутку приостановился, услышав, что я сам с собой разговариваю. Однако тень с меня не сползала. Встревожившись, я приподнялся на локте. В двух шагах от моей головы сидела на корточках девушка. Не успел я привстать, она сказала:

— Ну и ковриги, боже. Кто испек такие, от кого подарок? И говоришь ты с ними, словно они не руки, а живые твари. А может, и впрямь человечки? Если человечки, как ты их тогда величаешь?

— Правую звать Сабой, а левая — Марыська.

— Саба — королева, а левая кто ж, милый?

— Не только королева. Пророчица тоже. Когда обольстит меня Саба, а потом сама же обманет, я ухожу к Марыське. Марыська — деваха простая, покладистая, без отказу. Всегда приголубит, утешит.

— Ничего не скажешь, любишь жить удобно, да и сам не промах.

— С девкой переспишь, лучше дело пойдет, глядишь.

— А с кем — с Сабой иль с Марыськой?

— Они меня гонят, этим я приелся. Мне бы кого другого, незнакомого встретить.

— На что, дружок, намекаешь?

— Сама догадайся, подружка.

— А разрешишь погладить?

— Это кого ж, голубка?

— Сабу и Марыську.

— Гладь, коли тебе охота.

И девушка подняла мои руки, лежащие на траве, к себе на колени, на подол положила. Пробежала по ним тонкими пальцами, поискала под мозолями линии на ладони. А не найдя, сказала:

— Потерялись, вижу, как в поле, как в степи бескрайней, все твои дорожки. И та, что ведет к Сабе, и та, что к Марыське. Не найти их тебе, хоть ищи со свечкой, хоть сокола пускай вдогонку.

— Ничего, найдутся. Через месячишко. Возле тебя, голубка.

— Это почему же?

— Саба мне шепнула, Саба предсказала.

— Меня зовут Матильда. Если, конечно, хочешь, если найдешь время, если никуда не спешишь и к Марыське тебя не тянет, я возьму над тобою власть. Не пугайся, милый. Только на денечек.

— Я не из пугливых.

— Что ж, пошли тогда, пивка выпьем.

— Выпьем пивка и на гулянье.

— Хорошо, согласна.

Приворковал я себе голубку городскую, накуковал белокожую, пшеничную, сдобную. Вот уже несколько дней с ней, с Матильдой, встречаюсь. Гуляю по городу, прохаживаюсь по главным улицам, захожу на рыночную площадь. По пригороду слоняюсь, чтобы меня увидели Франусь и сидящая в садике вдовушка. Уезжаю за город, там легче выговориться, там как будто травы помогают. Но она, голубка моя, Матильда, больше всего любит город, а в городе — костелы. По ее словам выходит, что каждый костел имеет своего бога, своих кошек, бездомных собак, воров, убийц, безумцев. «Любит, и на здоровье, — как говаривал мой папаша. — Бить не надо, может, у самой пропадет охота». Ну, и сидим мы на скамьях в самых темных, самых дальних углах костелов, где нас не видно и не слышно. Держимся за руки, прижавшись друг к дружке, остываем в холодке от жары и пота. И ждем, ждем. Не деревенских баб, конечно, этих всегда полно — с корзинами на горбу, с узлами, стоят перед алтарем на коленях, молятся вслух, причитают. И не пенсионеров не вдов в черных платьях, трясущихся старушонок в шляпках с вуалью, перебирающих целыми часами сладкий горошек четок.

Мы сидим, а вернее, почти лежим в полумраке и ждем, пока закончится служба, умолкнет орган, погаснут свечи, захлопнутся со стуком дверцы исповедален. Тогда приходит он. Проскальзывает в боковую, по-грачиному скрипящую калитку, крадется на цыпочках вдоль стены, пока не наткнется в темноте на колонну, на нишу, из которой забрали в починку святого, на задвинутый в угол старый сундук со свечами. Оттуда он оглядывает весь костел, а когда убедится, что перед алтарями, на скамьях, под хорами и на хорах нет ни души, подходит к исповедальне, заглядывает внутрь, шарит по ней руками, пытается стать на колени, перекреститься, исповедаться хочет.