Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

В счастливую свою судьбу я не переставал верить, хотя уже в третий раз давал объявление в газете и, сколько ни искал, не мог найти квартиры. Тем временем я по-прежнему прогуливался неподалеку от дома. А когда надоели мне каменистые холмы, замусоренная рощица, чахлые березки, перебрался в соседний поселок. Дорогу туда я хорошо знал: почти каждый день там бывал, покупал всякую всячину в магазине. По запахам, несущимся из кухонь, по перинам, свисающим с балконов, по бабам в платках, просиживающим часами на табуретках, вынесенных в садик, огороженный нарой колышек, скрепленных проволокой, мочальной веревкой, я понял: в этих кирпичных домах живет мужичье, только что из деревни. Несколько лет назад, ну, может, пятнадцать — двадцать, когда я еще под столом ползал, по выгону босиком гонял, приноравливался к косе, к плугу, эти мужики и бабы убежали из деревни, от навоза, от ежедневной молитвы, коляд, павлиньих перьев, пашен и ни за какие блага не хотели вернуться обратно.

Я таких хорошо знаю, встречал в нашей деревне, в волейбол с ними играл, в день поминовения ходил на кладбище, каждый год на рождественской мессе пел коляды, в реке купался, выносил к их машинам мешки с картошкой, чесноком, луком, набитые ветчиной, яичками портфели, только что зарезанного гуся, курицу, индюшку, завернутую в газету. Иногда они нежданно-негаданно заявлялись в деревню и ходили от дома к дому, спрашивали старые часы, краковские расписные сундуки, керосиновые лампы, бусы из настоящих кораллов, расшитые полушубки. Нахваливали деревенскую жизнь, говорили, что сами из деревни родом, и в доказательство гладили кидающуюся к ним дворнягу, подбрасывали до первых веток замурзанного карапуза, сверкающего голой попкой. Те, что нутром помягче, целовали старикам руки, бросались им на шею, прижимались к груди, всхлипывали украдкой. Однако уезжали, всегда уезжали. И следов не оставалось на зеленом лугу, на седой от пыли дороге.

Мне хотелось зайти в первую попавшуюся квартиру, сказать, что я — Ендрусь из деревни, один как перст, что не по себе мне тут, точит грусть-тоска по лугу в гусином помете, в козьих орешках, в лепешках коровьих, что не могу я с собой совладать, плачу ночами, слезы лью в подушку, вспоминая буренку, кобылку с больным копытом, со стертыми боками, невинную овечку, пасущуюся на угоре. Я бы им сказал, что старик мой прогнал меня из дому, потому что я хочу учиться на доктора, на ксендза, на инженера, чтобы прийти к нему перед кончиной с белыми руками, завещание написать, для себя кусок поля побольше, а то и сад выпросить, вымолить на коленях.

Может, который-нибудь из них и пожалел бы Ендруся, блудного сына, обнял, приласкал, погладил по голове, достал из холодильника пол-литра, откупорил, разлил по стаканам, сыра нарезал, опрокинул душком стаканчик. А может, завел бы песню, о своей лошади рассказал, о собаке, о голубях, о кроликах, вечно шелудивых. И посмеялся бы, вспомнив коротковатые тиковые штаны, яловые сапоги тверже железа, домашние сырки в белых тряпицах, завернутые в лопух бруски масла, караваи хлеба, такие большие, что их, не сгибаясь, можно прокатить, как буковые колеса, через весь город. Может, обнявшись, всплакнув, мы бы вспомнили, как влюблялись пацанами, обнимали подружек на сене, над рекою, как выламывали из зорьки ветку за веткой и гнездышко выстилали. А потом вспомнили бы первого щенка, еще слепого, с гноящимися от голода глазами, — у суки их было аж девять, — которого надо было отнести к пруду и, привязавши кирпич на шею, кинуть со всего размаху в воду и смотреть, как расходятся по воде круги, как она снова становится гладкой. А может, попался бы и такой, что, вспомнив деревню, бросился бы мне на шею, зацеловал насмерть, вытащил из подвала матрас, раскладушку и насильно жить у себя оставил.

Но когда я вошел в этот поселок, поглядел поближе на горожан новоиспеченных, увидел, как они лениво, вразвалку ходят, зыркая по сторонам, будто ищут позабытые в траве грабли, перевернутый плуг на поле, мотыгу, висящую на тучке, серп, воткнутый в темноту, а не в молодой месяц, то поспешил поскорее оттуда убраться. За ними увиделись мне разъезженные, в тысячах колеин дороги, луга, духовитые от тмина, собаки, рыскающие в траве, мокрые от росы, тяжелые от грязи. Куколь, маки и васильки в хлебах цветут, в скошенной траве господь бог лежит, хлеба краюха, жбан ячменного кофе. И все посеребренное, позолоченное. Но ни один из них про это вслух не скажет, не убежит в луга, чтобы пройтись по ним с косой, давя босыми ногами птичьи яйца в гнездах, гнуть целый день спину, ставить копны, свозить сено в овины на возу со стягом. Однако ни один из них не проклянет эти луга, не вытравит из памяти былинку за былинкой, птицу за птицей, сон за сном, пчелу за пчелою. Любовь в них не то живет, не то нет, тоска то ли гложет, то ли не гложет. Кто ж они, это мужичье, переодетое в мещан, эти интеллигенты, переодетые войтами, — ответьте, тучки, шепни, мой разум.

Вчера над городом прошла гроза. Горячее, белей гашеной извести небо остыло после нее, позеленело. И крыши на другом берегу реки позеленели. Стоило выйти из дома, постоять в садике и упорно начинало казаться, будто на некоторых крышах высыпала трава. Невольно мне стало смешно: очень уж это было похоже на крестьянские хаты, крытые соломой, постепенно порастающие мхом. Возможно, после дождя, после грозы королевский замок напоминал городу, что его родословная ведется от кметов. Подумав так, я закрыл глаза, чтобы увидеть под опущенными веками князя, пашущего поле, доящего корову, чистящего скребницей лошадь, выгребающего навоз, зашивающего хомут дратвой, латающего портки, вставляющего зубья в грабли. Нужна мне была такая картинка, радующая глаз, врачующая израненную память, хранящую стыдный образ косы, вил, жерновов, цепов. Ведь и хозяева замка, прежде чем вышли в князи, прежде чем перебрались из соломенного курятника в каменное гнездо, часами простаивали у мельничных камней, крутили жернова, чтобы намолоть хотя бы с четверть ржаной муки, испечь на поду лепешки.

Бог с ней, с этой легендой, которая никогда не обернется былью, разве что мелькнет в голове у скорого на выдумки замкового сторожа, всплывет в памяти мужицкой, где заботливо хранится, словно она не память, а какой-нибудь чердак или кладовка, кремневый топорик, вырытый намедни из земли плугом, стальной штык, привезенный с фронта, бронзовый серп, переходящий от отца к сыну, и неразорвавшаяся шрапнель, которая теперь служит и хозяйстве гирей. Блуждает по этой памяти, снует, как челнок, королевская песнь, посеченная мечом, с выбитыми скипетром зубами. Изжеванная беззубым ртом, тянется бесконечная нищенская песня о крестьянской свадьбе, на которой зарезали косами, забили до смерти пятнадцать дружек, закололи перед алтарем жениха, зарубили топориком невесту. Испокон веков в ней исходит кровью меч, возложенный на королевскую гробницу, оживает и взмывает под алебастровый потолок пресвитерии охраняющий королевский сон сокол. Позавчера только по двору замка проскакал взмыленный сивый конь с седоком, исполосованным саблей, принес весть из бескрайней степи, былину о битве. И еще в той легенде нет-нет да и разгуляется молодой парень, которому надоело кормить из подойника телят, вытирать пот с запарившейся старой клячи, глядящей на тот свет затянутым пеленой глазом, срывать с пуповины, словно бусины с живых четок, поросят, благим матом визжащих.