Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

На самом-то деле я шел к Франеку, деревенскому своему дружку, чтобы побыть у него недолгое время, пока не освоюсь с городом, не подыщу работы, а будто шагал в королевский замок, куда был приглашен на свадебный пир его королевским величеством, породнившимся с моим навозным родом, яловыми сапогами, расшитой бекешей, сдвинутой на затылок шляпой. И машинально нес перед собой, обхватив обеими руками, сундучок, как золотой сервиз, купленный за надел земли у венецианских золотарей, как орла из чистого золота, склевывающего одну за другой жемчужинки с длинной-предлинной нитки, как сокола с бирюзовыми глазами, символ хищной моей душонки.

Я шел, расталкивая прохожих, которые оглядывались мне вслед, пихали меня локтями, а кое-кто шептал: «Упился, хам. Нализался с утра пораньше».

Тогда я поворачивался на каблуках и, побагровев от стыда, от ярости, замахивался на них сундучком, становившимся все тяжелее. Однако по-прежнему видел украшенные зеленью окна и подъезды домов, стоящих в окнах горожанок, и у каждой парочку голубок, норовящих вырваться из лифчиков да выпорхнуть прямо ко мне в руки. Ничего, подождите еще месяц-другой, а там и мы начнем ворковать, крылышки расправлять, бить ножкой о землю. Время от времени я махал им свободной рукой, посылал воздушные поцелуи. Так дошел до королевского замка и, сжав в кулак руку, костяшками пальцев постучал в подъемные ворота. А поскольку никто не отозвался, вошел во двор замка.

Только здесь я охолонул немного. Присел на свободную скамейку, вытер мокрое от пота лицо и затылок. Почувствовал голод. Вспомнил, что в сундучке у меня лежит дюжина сырых яичек, вынутых спозаранку из-под несушек, и прихваченный перед самым уходом сохнувший на крылечке круг домашнего сыра. Тюкая о лоб яички, я выпивал их одно за другим разом, выбрасывая скорлупки на низкую траву свежескошенного газона. Потом погрыз, едва не сломав зубы, твердый, как камень, сыр, и снова принялся за яйца, пока все до единого не выпил. Когда я бросал за спину последнюю скорлупку, ко мне подошел замковый сторож, толканул в плечо и сказал:

— Здесь тебе, милок, не деревня. Здесь дорогое для народа место, святое. А ну, мигом подбери скорлупу, не то дубинкой огрею.

Хотелось мне вмазать ему по заячьей губе, залепить кулаком промеж гноящихся с пересыпу зенок, но я удержался, полез в карман, развернул пергамент, вытащил сотенную бумажку и, плюнув на нее, налепил сторожу на лоб со словами:

— Получай, орел, и сам убери. Уберешь? Довольно?

— Вестимо, уберу, паныч. Да она мне и пригодится, скорлупа эта, живу-то я за городом и старуха моя на участке кур держит. А может, паныч пожелает взглянуть на меч, по которому до сего дня кровь течет, как живая. Я отведу, за десятку всего отведу, покажу, все расскажу, растолкую.

Покуривая сигарету, я глядел, как старый хрыч с выпирающей из штанов грыжей ползает по газону, собирает скорлупки, сминает с хрустом в руке и в карман прячет. Не было у меня охоты точить с ним лясы, осматривать сочащийся кровью меч, рану, открывающуюся раз в год в каком-то там гробу, и я перебрался со скамейки во двор, к невысокой каменной стене, окружавшей замок. Сел бочком на эту стену, поставил рядышком сундучок и стал глядеть на правый берег реки, где жил в одноэтажном домике Франек.

Город, каким я его отсюда видел, словно гашеной известью облитый, сверкал и искрился. Зной, отражаясь от жестяных крыш, от красной черепицы, от тысячи окон, ослеплял, будто ты смотрел в огромное зеркало, перед которым горели тысячи свечей, тысячи керосиновых фонарей. Только в той стороне, где жил Франек, было по-мышиному, по-крысиному серо. И не диво: из прочитанных книжек я знал, что та округа всегда обслуживала замок. Жили в ней повара, прислуга, хлопотавшая у очагов, при вертелах, вычищавшая королевские конюшни, нужники, вывозившая мусор, скапливавшийся во дворе за день, резавшая телят, волов, в бессчетном множестве птицу, душившая молодых голубей так, чтобы из них кровь не вышла, свертывавшая шеи куропаткам, перепелам, сдиравшая шкуры с лесного зверья, потрошившая его, промывавшая в лоханях требуху, сваливаемую в ночовки, свозившая дрова из лесу, раздувавшая тлеющий древесный уголь, поливавшая водою двор, мывшая каменные полы теплой водой со щелоком, настоянным на золе, обстирывавшая всех придворных.

Когда же король со свитой покинул замок, в этой сермяжной, крысиной околице поселились самые бедные ремесленники, голытьба, воришки, спавшие весь божий день и выходившие на промысел вместе со своей воровской звездою, бандиты разные, помельче и покрупнее, которых любой мог попросить всадить нож под ребро старой тетке, сидящей на деньгах, полоснуть по спине соперника, добивающегося купеческой дочки, привязать мешок с камнем на шею чиновнику из магистрата, адвокату, лекарю и пустить на дно реки с вечным проклятьем. Вот где жил Франек, дружок мой деревенский, знающий с грехом пополам лишь таблицу умножения, печатную букву в молитвеннике да песенки, подобранные в поле.

Впрочем, не все ли мне равно, где он живет. Побуду у него недельку, от силы месяц, пока чего-нибудь не придумаю, не найду местечка почище. Но прежде чем я от него съеду, прежде чем выкачусь хотя бы посреди ночи, должен я подучить себя, Ендруся, молодца с медвежьими ухватками, не знающего, куда девать руки, ноги, болтающиеся отдельно от тела. Не скажу, чтобы я не старался, не мудрил над собой, вернувшись с военной службы. Но, несмотря на все мое усердие, хоть я и торчал перед зеркалом, над водой часами, обрабатывал свое лицо, улыбки к нему приклеивал, улыбочки, глаза прищуривал, даже тот старый хрыч с грыжей, который небось лет тридцать назад притащился в город из какого-нибудь окрестного села, сразу усек, что я деревенский, ягодный, лопуховый, что сидит во мне мужичишка пугливый, стыдливый, коровья лепеха, которую можно поддеть кончиком сапога, а она и не пикнет, не огрызнется, только поблагодарит покорно, да еще поцелует загаженный носок, вонючее голенище.

Учуял, сукин сын, унюхал мою мужицкость, куропаткость, улитковатость, как собака, как курица, выкапывающая из мокрой земли дождевого червя, майского жука. Ничего: хоть бы мне пришлось каждую неделю, каждые два дня, каждый день прилеплять по сотне на низкий твой лоб, у́же сосновой дранки, я тебя заставлю пасть передо мной на колени, будешь ты мне молиться, словно пресвятой деве, Иисусу Христу, апостолу Петру, словно последнему стакану водки, что под виселицей подают. Ты, вшивое отродье, кобылий помет, соскребанный самодельным ножом с рассохшихся досок настила, на господском каблуке принесенный сюда, в этот город, в замок. Уж я тебя научу, я тебя вымуштрую, старый хрен, сдуревший от благодарений да восхвалений, от поясных да земных поклонов, от ползанья по паркету за милостиво брошенным гульденом.