Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Позабудут, все тебя позабудут. Маком, да травой, да тяжким, как литое железо, проклятьем память о тебе засеют, сельская наша королева, копна сена, горячее коровьего брюха, июльская вода, настоявшаяся на солнце, вымывающая из нас, из мужицкой нашей крови предгрозовой зной, чудачества, сумасбродства, помрачения ума, от которых истаивал наш мозг и убывала, словно майский снег, душа. Я же всегда буду повторять, как молитву, как литанию, те слова, что ты шептала мне на скошенном сене. О, святая Магдалина, девка, похотливая, как крольчиха, священное пшеничное зернышко, вечно разверстое, да воздастся тебе, да прославится имя твое, да будешь ты носима на образах, на алтариках в процессиях, что, обогнув костел, заходят в дозревающее жито, в сады, усыпанные золотыми и красными искрами.

Твори всегда и повсюду волю свою, как давеча творила на том скошенном спозаранку сене. Да объявится то, что объявилось во мне, юнце едва оперенном. И мужской мой цвет, который с твоего дозволения, с твоего ведома и согласия вошел в тебя так, что ты вскрикнула, что лицо у тебя потемнело, будто кровь твою бичевали сто мужиков, сто ксендзов, сто монахинь, жаждущих изгнать из-под кожи твоей посеянное лукавым огненное просо, и мужской цвет, повторю еще раз, и мужской мой цвет да не оставит тебя. Как и мечтала ты тогда возле меня, да родит его для тебя колос каждый, каждая травинка.

Наконец я оттуда вырвался. И из твоих объятий тоже, необъезженная кобылка, куст вечнозеленый, река белая, гибкая, как березовый прутик, которым придавливают к земле ужей, желтопузиков, и от девок ушел, которых после тебя водил на реку, в овин, на чердак, заваленный тимофеевкой. Боже ты мой, мозг костный, проклятая моя кровь. Сколько я перепортил девкам ихнего вечнозеленого зелья, любистока, аспарагуса, мирта, ожидающего помолвки. И каждую обряжал в фату, в белое платье, в дом вводил под музыку, с веткой, увешанной яблоками, орехами [11] По старому деревенскому обычаю, свадебный букет невесты делается из искусственных цветов, на которые вешают яблоки, орехи, вплетают колосья. , твердыми, как мужицкие ядра, ото всех хотел иметь пятерых детей, всех носил на руках, самолично купал в деревянных лоханях, в воде, затененной ивняком, камышами, всех что ни день поколачивал, чтобы выбить из них бабские фанаберии, чтоб ходили за мной как привязанные, чтобы руки мои целовали, ноги соленой водой обмывали, вспотевшее лицо утирали запаской, чтобы на сон грядущий пели мне пахнущие молоком песни.

Вырвался я, вырвался оттуда. Вырвался из ваших рук, девки-щебетуньи, красны девицы, королевны, красующиеся в мальвовых палисадниках, княжны, поющие в церковном хоре, прислужницы из прихода, несущие в процессиях образа, гипсовые фигурки святых, деревянные статуи, расшитые золотом подушки, кидающие полевые цветы из корзинок вслед песнопениям, возносящимся в небо словно дым, словно ладан. Вырвался и вот стою один на автобусной остановке с сундучком, в котором лежат две поплиновые рубашки, купленные в повятовом центре, выходной костюм, сшитый у нашего портного, электробритва, присланная из Канады теткой, и нож из обломка старой косы, который я всегда прихватывал на свадьбы, на гулянки. Может, еще пригодится в тех краях, куда я собрался.

Вырвался, и такое у меня чувство, будто я повалил наконец с одного удара обычно сбивавшего меня с ног племенного барана, бычка, бодающего солнце, по-весеннему садящееся в ивняк, хряка, по кусочкам выколупывающего из фундамента кирпичи да камни. Стою я на остановке, покуриваю сигарету, отряхиваю пыль с полотняного плаща, носовым платком навожу блеск на черные полуботинки, алюминиевой расческой в сотый раз приглаживаю светлые вихры, мокрые от упавшей росы. Жду автобуса, а сам шевелю ноздрями, как загнанный пес, который не может отделаться от запаха блошливой конуры, зарезанного в воскресенье петуха, освежеванного кролика, привязанного за задние ноги к нижней яблоневой ветке.

Позади осталась деревня, курятник этот, сейчас уже на многие голоса поющая молитва, глядящая, как по июльскому небу пролетает ангел господень и ныряет в наливающиеся хлеба, где брошенный какой-то сукой орет-надрывается младенец, отгоняя мурашек, заползающих прямо в рот. Позади осталась деревянная наша закоснелость, словно косточки молодому голубю переламывающая всей пятерней хлеб, идущая с ведром по воду и в двух шагах от колодца еще продолжающая верить, что вода в нем превратилась в вино, а вино — в кровь господню. Потому что так ей нынче ночью приснилось, такое пришло во сне откровенье. И наконец станется Кана Галилейская, как предсказывал перед войной слепец, ходивший от деревни к деревне, от дома к долгу.

А по дороге, на которую еще ни курица, ни гусь не ступили, по которой пока только трясогузка скачет, уже бежит малоумный Михал. Бежит с буханкой хлеба под мышкой, рожок пожарный ко рту приставляет. На суд, на Страшный суд созывает. И трухлявеют травы, и сады седеют, и в прах обращается все, что ни есть живое в воде, на земле и в небе. А перестав трубить, разламывает Михал буханку и, разбрасывая кусочки хлеба по дворам, по полю, кричит, хватаясь за голову, никогда не чесанную:

— Люди, люди, грешные мои братья, вот тело господне. Берите и ешьте досыта. А как наедитесь, ждите у порога. Не выходите в поле, в лес, на реку, ожидайте там, где застал вас глас, идущий с неба. Ибо с минуты на минуту явится ОН на решетчатой телеге, и начнет вершить суд, и разделит вас с одного взгляда, как отделяется свет от тьмы, дух от тела, кровь от взмученной водицы. Люди, люди, готовьтесь, люди.

А за Михалом, почти совсем нагой, идет по деревне, по щиколотки в дорожной пыли, блаженный Франусь. Идет, до самой пыли согнувшись, потому что несет на спине крест, сбитый из дубовых бревен. Несет этот крест и что ни шаг упадает под ним на колени, ниц упадает. А упавши, читает молитву потрескавшимися губами и кричит громко:

— Убери, убери от меня этот огненный куст, солнце из уксуса и желчи. Дай глоток воды, сестра Магдалина, положи мне ладонь на лоб, мать моя, Мария, прикрой меня терновым венцом, душа моя колючая, тернистая. Отче мой, отче, почему ты меня оставил, почему выгнал из дома моего, зачем травил псами, зачем позволил, чтобы этот разбойник, сосед по левую руку, вскрыл мой череп и влил в него расплавленное олово, и мельницу в нем выстроил, и конюшню поставил, в которой ржет норовистый жеребец, привязанный к моим венам, ко всем до единой жилам, да похрюкивает свиноматка, что заместо поросят смертными грехами опоросилась.

А за ними той же самой дорогой идет поврежденная умом Анелька, вообразившая, будто она — дева Мария. Несет в руках тряпичную куклу. Кормит это свое дитя, будущего властителя земли и неба, молоком из бутылки, песни колыбельные ему поет, колядки. На реку несет эту куклу, чтобы упасть перед ней на колени, бить челом об известняк-камень, окропить слезами и потом бросить в июльскую реку, еще подернутую туманом, еще спящую в зеленой тополиной прохладе, бросить, привязавши камень к тряпичной ножке, чтобы младенец сей, спаситель, не дожил до оловянного креста, до отверделого, как запекшаяся желчь, как ненависть наша, фигового креста, до тернового венца, до распятия на всех крестах на всех проселочных и лесных дорогах.