Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я не заметил, как уснул. Когда я проснулся, было почти светло. Руки мои по-прежнему лежали на шевелившемся возвышении. Я не смел снять их — мне припомнилось, как мы спали на соломенной крыше, когда за пазухой у Хели полным-полно было яблок, а я чувствовал, как в каждом яблоке вздрагивают два золотых ранета, два живых зверька. И как тогда, боялся, что Хеля, просыпаясь, скажет сквозь остатки сна:

— А как будешь королем, буду королевой. А как будешь палачом, палачихой буду.

И, держа руки на ее животе, я наклонился над ней и поцеловал ее в полуоткрытые губы. Она пошевелилась во сне, пытаясь повернуться на другой бок. Я поцеловал ее еще раз, легонько прикусив ей нижнюю губу. Она вынула руки из-под головы, ища меня возле себя. Тогда, чтобы она не могла оказать ни слова в полусне, я закрыл ей рот губами. Только когда она стала задыхаться, я поднял голову.

С тех пор мы стали спать вместе. Из ночи в ночь, не доверяя ладоням, я всем своим существом прислушивался к ниспосланному нам возвышению. И целыми днями не выходил из дому, даже в ригу за сеном, к колодцу за водой, в сарай за дровами. Боялся, что, если оставлю Хелю хоть на минутку, в наш дом явится почтальон, солтыс из-за реки, полицейский. А чтобы они никогда не явились в наш дом, я перенес собачью конуру от риги и поставил ее прямо у входной двери. Известно ведь, собака, так же как лошадь, чует, видит и слышит жильцов с того света, что поселились в травах, водах, птицах, летящих по небу, в муравьях и в кроте, роющем ход под землей.

И все-таки, не доверяя псу, в один прекрасный день, когда Хеля с матерью пошли доить коров, я снял с чердака чупагу со стилетом. И пронзил ею насквозь все двери, изранил крест-накрест воздух в обеих горницах, в сенях и в чулане, и самое сердце воздуха, что сбилось в печной трубе, тоже ранил, А когда дом был защищен от травяного, водяного и птичьего почтальона, солтыса из-за реки да полицейского, я вышел в сад, исколол полный изморози воздух под яблоньками и проколол кору на каждом деревце. Только тогда, успокоившись, вернулся я в дом и по самую рукоятку вонзил стилет над входной дверью.

Зная, что теперь ни один незваный гость не отважится, обернувшись травой, водой, птицей, муравьем, войти в эту дверь, я забрался на чердак, выгреб из-под села мою колыбель и деревянную лошадку-качалку и снес их вниз. Когда Хеля с матерью вернулись из коровника с полными подойниками молока, я подбежал к ним и посадил Хелю в колыбель, а мать — на деревянную лошадку. Сначала я осторожно нажимал ногами на гнутые полозья колыбели и деревянной лошадки. Но Хеля и мать, прижимая к груди подойники с молоком, старались соскочить на пол, и тогда я стал помогать себе руками. Только когда лошадка и колыбель стали чуть не на дыбы, а брызги молока залили всю горницу и лица Хели и матери, я сел на пол и, колотя себя руками по ляжкам, захохотал так, что задрожали стекла в плохо замазанных окнах.

Поглядывая на меня в испуге — а вдруг на меня снова найдет, и я опять примусь что есть сил раскачивать колыбель и лошадку, — Хеля и мать быстро с них слезли. Утираясь фартуками, они встали надо мной. И, гладя меня по голове, пробовали успокоить. Когда ляжки от шлепков загорелись, словно от крапивы, я перестал хохотать. Но с пола не поднялся. Глядя на молоко, разбрызганное на колыбели, на лошадке и по всей горнице, присматриваясь к стоявшим надо мной женщинам, словно видел их первый раз в жизни, я гаркнул во всю глотку.

— В молоке, в лоханях, в ушатах, в бочках, полных молока, нашего мальца купать будем! Чтобы белый был, как сокол, что летит сквозь дождь, чтобы чистый был, как горностай, и светлый, как песок на дне реки!

Сразу после обеда я повытаскивал из закутков бутылки с олифой, банки с красками и принялся обновлять колыбель и лошадку. Сначала я теплой водой с мылом отмыл их от пыли и древесной трухи. Колыбель была расписана райскими птицами, тетеревами, токующими в весеннем лозняке, да разноцветными маками (чтобы лучше спалось), но вместо цветов на них распускались травяные солнца.

Много пришлось мне повозиться с райскими птицами, тетеревами да маками. Несколько дней прошло, пока я их обновил. Но когда поставил я колыбель перед моими бабами, они нарадоваться на нее не могли и то и дело в ладоши хлопали. С деревянной лошадкой дело пошло намного легче. Она была выкрашена в красный цвет. Достаточно было покрыть ее суриком да олифой, и она стала как живая. Правда, пришлось заменить сопревшую гриву, хвост и уздечку, но с этим не надо было так канителиться, как с колыбелью. Только у мерина в конюшне хвост теперь был обрезан по самую репицу, да белые свадебные вожжи никуда больше не годились.

Возиться с лошадкой и колыбелью мне так понравилось, что теперь я целыми часами вырезал из кусочков акации, яблони, бука и липы всяких кукушек, петушков, цапель, стоящих на одной ноге в речке, и целую семью аистов в гнезде. Хеля, увидев аистов, принялась хохотать, поддерживая обеими руками все тяжелевший живот. Мать тоже не выдержала и, схватившись за голову, сказала:

— Побойся бога, сыночек, да зачем тебе столько аистов? Одного на пятерых внуков хватит. А тут целая стая. Придется мне счеты покупать.

Расписывая колыбель и деревянную лошадку, вырезая разных птиц, я даже не заметил, что подходит сочельник и рождество. Только когда мать и Хеля принялись печь пироги и готовить праздничный ужин, я отложил нож и полено. Боясь не успеть до первой звезды, я пошел в ригу, нашарил винтовку и горсть за горстью стал вынимать из-под нее сено. На таком сене, вынутом из-под оружия, хотел я расставить деревянных птиц, разложить рождественские лепешки, и на этом сене, народившись, должен был полежать хоть несколько минут наш первенец.

Мать, Хеля и я, делясь рождественской лепешкой, делали это так, словно каждый из нас держал на левом плече сына и внука. Втроем подошли мы к охапке сена, положив на нее по кусочку лепешки. А садясь за праздничный ужин, я положил возле деревянной ложки Хели единственную серебряную ложечку. Мы принимались за кушанья только после того, как Хеля пробовала их серебряной ложечкой. После ужина я пошел в чулан и принес бутылку водки. И заставил своих женщин выпить хоть по глоточку, как они ни отказывались. Сам же, в первый раз после свадьбы, налил себе одну за другой несколько рюмок и осушил их, чокаясь с серебряной ложечкой.

У меня уже порядком шумело в голове, когда женщины стали петь рождественские гимны. Я подхватил их пение. После меня зазвенели в рождественском гимне кастрюльки над печью, плохо замазанные оконные стекла, серебряная ложечка на столе, и заскулил пес у печи. Мне показалось, что и стилет, вонзенный по рукоять над дверью, задрожал в рождественском гимне. И мелькнула в нашем пении тень почтальона, солтыса из-за реки, полицейского, тень великопостного псалма, душного от ран в ладонях, на ногах и в боку. Я посмотрел на свои руки, что лежали на столе возле серебряной ложечки. Они заметно белели. До белизны гашеной извести, до белизны рождественской лепешки.