Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И я снова был их капралом. Я вел их, прокрадываясь меж белеющих хлебов, по задворкам, к реке. Я учил их стрелять, ложиться, идти в штыки. И в этом танце они переползали за мной от дерева к дереву, прятались в папоротнике, в орешнике, мчались по осенним лугам на неоседланных, звонко ржавших конях, переплывали через реку, подняв над головой винтовки, окружали соседнее местечко, пинками выгоняли жандармов с поста. Ставили их к стенке. Вскидывали оружие. Стреляли. Стреляли по моей команде.

А когда не в кого было стрелять, когда гулявшие со швабами потаскухи были обриты наголо, когда кое-кто из солтысов и войтов потирал распухший зад, когда уставшие, с капельками пота на лице, мы сидели прямо на полу и пили самогон, кто-то из ребят сказал:

— А тихо как. Словно в лугах после сенокоса.

А другой добавил:

— Как после войны.

И все заговорили наперебой:

— Вот именно. Как после войны.

— Небось уж недолго осталось.

— Ну ясно. Капрал это почувствовал. Еще в апреле почувствовал. И свадьбу сыграл.

— Торопился. Но успел все-таки. Счеты с собой, видно, носил. Ему наследника захотелось. А после войны с наследниками трудновато будет.

— Только не нашему капралу.

— Но все-таки трудновато.

— А теперь дело верное. Наследник. Как пить дать, наследник.

— И вдобавок вылитый отец.

— А как же.

— Стройный как тополь.

— Пригожий, как святой Ян на витраже в костеле.

— И хитрый, хитрющий.

— С зорким глазом.

— С руками меткими да умелыми.

— Такой ни кошке, ни собаке проходу не даст.

— Такой воробью и в темноте в глаз попадет.

— А чего же ты, братец, хочешь? Ты ведь видал капрала у парома? В местечке видал? Он там и глазом не моргнул.

Сидевший около меня Павелек и рта открыть не успел, чтобы остановить болтовню ребят, а я уже двинул кулаком промеж глаз того, кто говорил последним. И вне себя накинулся на других. Я колотил их и пинал ногами, дергал за волосы, готов был выцарапать им глаза. Некоторые, вскочив с пола, побежали к стенам, где визжали от испуга женщины. Но остальные навалились на меня. Через минуту, сбитый с ног, я лежал на полу. На руках и ногах у меня сидело несколько человек. Но пока мне не заткнули рот пилоткой, я продолжал кричать во все горло:

— Не дам его вам! Не дам, разбойники! Не позволю, бандиты! Будете убивать сами! Сами! Сами! Сами!

Сразу после свадьбы Хеля переехала к нам в дом. Уже несколько недель мы жили вместе. Теперь они с матерью вдвоем возились у плиты, замешивали хлеб, доили коров, драли перо. И меня выхаживали, стряпали мне еду повкуснее, пекли всякие лепешки да коврижки. Ведь после драки на свадьбе я несколько дней пролежал в постели, не в силах ни рукой, ни ногой шевельнуть. Они растирали меня денатуратом и самогоном, мазали снадобьями из целебных трав и сливочного масла. Несколько кур и молодых голубей пошло на бульоны и супы. Когда я начал ходить, сначала спотыкаясь, держась за стенку и шипя от боли, всегда одна из них, обычно Хеля, шла за мной в ригу, на конюшню, в дровяной сарай. А когда я мог уже, не шипя и не кряхтя, топнуть ногой и протянуть руку к потолочной балке, они не позволили мне носить залатанную одежонку. Теперь, даже если я шел на конюшню и в ригу или колол сосновые чурки, я был разодет, словно в праздник. Рубашки были накрахмалены и выглажены, малейшие дырочки на брюках и пиджаках заштопаны, все пуговицы пришиты.

Когда я поправился, то не мог усидеть дома. Снова стал я спать в риге, еще затемно выскакивал из-под перины, запрягал лошадей и выезжал в поле. Там, вдали от людей, когда шел я за плугом, за боронами, когда сеял хлеб, мне было легче думать о себе и о Хеле. Ведь со свадьбы, с той драки, я не осмеливался заговорить с Хелей ни о ней, ни о себе. Хеля тоже не пыталась узнать, с чего я тогда на ребят накинулся. Видно, они с матерью решили обо всем этом при мне и не заикаться.

Примерно неделю спустя после выздоровления я распахивал пшеничную стерню у терновника. Пустив лошадей в соседние луга, я присел покурить. Сидя на краю рва под тем самым кустиком, под которым оставлял я еду для Моисея, я сказал себе, сначала тихо, потом погромче, и наконец так гаркнул, что лошади подняли головы от травы и заржали:

— Ты убил, брат. Всех, всех укокошил. Этой рукой, сквозь которую, если ее к лицу приложить, едва просвечивают и солнце, и далекий лес, и пасущиеся поблизости лошади. И это твоя рука. И ты ее в огонь не бросишь, топором не отрубишь, и ни в реке, ни в святой воде не омоешь, даже в израненном боку не омоешь. Так прошу вас, отойдите от меня, ты, Стах, и ты, Моисей, и ты, поручик с конца деревни, и ты, викарий, живший возле приходского дома у вдовы. И вас тоже прошу, мать, Хеля, капитан, Павелек, отойдите от меня. И больше никогда не говорите мне, что это ОН.

Как сказал я себе это, так и перестал огорчаться из-за того, что болтали обо мне в деревне. Ведь после драки на свадьбе все считали, что я спятил. Когда я шел по деревне, мне уступали дорогу, а те, кого я заставал на крыльце, притворялись, что разговаривают с кем-то из домашних. Только дети, перепутав, как видно, все, что слышали обо мне от старших, бегали за мной и кричали:

— Петр, Петр, сделай нам рогатки. Мы всех кошек перебьем. Всех собак перебьем. И ворон, всех ворон. Как ты швабов. Чик-чик, Петр, всех перебьем!

Я улыбался им, обещал понаделать рогаток, как только время найдется, вел в лавочку и закармливал леденцами. Но вернувшись домой и сев за стол, я боялся посмотреть на Хелю, на ее тяжелый живот. Каждый раз, когда она проходила мимо, задевая меня коленом или локтем, я протягивал руку, чтобы положить ее на набухавшем возвышении. И все-таки отдергивал, клал на стол и разглядывал — бугорок за бугорком, мозоль за мозолью, колею за колеей, волосок за волоском.

Только в середине декабря, когда выпал первый снег, а я не мог уснуть, слыша как куница охотится под стропилами и дети горланят: «Чик-чик, всех перебьем!» — я вышел из риги, прошел босиком по снегу, осторожно, чтобы не разбудить спавшую в кухне мать, приоткрыл дверь, сначала в сени, потом в горницу, и подошел к Хеле. Она не проснулась, когда я входил, и не дрогнула, когда я остановился возле нее. Она спала на спине, обхватив руками выступавшее под периной возвышение. Только когда я убрал с ее лица рассыпавшуюся косу, она пошевелилась и, вздохнув во сне, открыла глава. Должно быть, я напугал ее; не успел я сказать: «Хеля», как она села, крикнув:

— Кто здесь?

— Это я, Хеля. Я пришел.

— О боже, Петр. Да ты в ледышку превратишься. Забирайся в постель.

Я еще стоял, переступая с ноги на ногу, а она уже тянула меня за руку, уже отодвигалась к стенке, уже растирала мне закоченевшие ступни.

Лежа рядом с ней, я дотронулся обеими ладонями до ее лица. Потихоньку я провел ими по выпуклому лбу, по припухшим губам, по располневшей шее и задержался подольше на набухших, не умещавшихся в ладонях грудях. Потом ладони мои соскользнули ниже, я приподнял Хелину рубашку и положил их на то, ниспосланное нам богом. Я вел ладонями по огромному, ниспосланному нам возвышению, прислушиваясь, когда оно шевельнется. А когда возвышение шевельнулось, я снял с него руки, соскочил с кровати и прижался к нему головой. Ведь я не верил ладоням и хотел проверить ухом, губами, всем лицом, не подводят ли они меня. А когда я уверился, что они не подвели меня ни теперь, ни с почтальоном, солтысом, полицейским, я опять лег рядом с Хелей и, приподняв ее голову, подсунул под нее обе ладони. Но Хеля вынула мои руки из-под головы и стала целовать их — палец за пальцем, мозоль за мозолью, борозду за бороздой. Потом, не говоря ни слова, опять положила их себе на живот.