Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Правда, солтыс хотел, чтобы я шел первым, но мне удалось вытолкнуть его на первый прокос. Не стараясь его догнать, я шел за ним. Скошенную пшеницу, чистую, как слеза, подбирала Хеля. Я то и дело останавливался, будто бы для того, чтобы наострить косу. А на самом деле — чтобы посмотреть на Хелю и спросить, не болит ли у нее что-нибудь. Связав охапку пшеницы перевяслом, она бросала сноп на стерню, подавала мне кофейник и отвечала:

— Все хорошо, Пётрусь. Все.

А с солтысом я почти не разговаривал. Когда, скосив ряд, мы садились на краю рва, в терновнике, чтобы выкурить по цигарке, он приглядывался ко мне украдкой, словно хотел рассмотреть во мне того хищного коршуна, о котором я говорил: «ОН».

Чтобы убедить солтыса, что и вправду есть ОН и даже самое малое перышко не падет на Хелю и на наше дитя, я через две недели после нашего обручения пришел к нему, держа в кармане вынутый из чупаги стилет. Солтыса я позвал в другую горницу. А когда мы остались одни и двери были заперты на ключ, я вынул стилет из кармана и положил его на стол. Солтысу я велел снять со стены деревянный крест с Иисусом Христом. Положив стилет на крест, на истерзанное тело с прибитыми к дереву деревянными руками и ногами, с пронзенным копьем боком, я приказал солтысу стать смирно, поднять два пальца правой руки и принести присягу. А когда он одним из последних в деревне сделался партизаном, я приказал ему повторять за мной:

— Я, солдат, партизан, пока еще живой и в здравом уме и твердой памяти, видя это колом искалеченное тело, клянусь им и всеми, кого искалечили, забили, кому бок пронзили, что буду убивать. И я буду — ты, и ты будешь — ОН.

С той поры солтыс ходил на ученья вместе с нами. Я принес ему одну из двух моих винтовок. А после того, как жена, которую он слушался, словно теленок, почуявший полный подойник пенистого молока, застала его за чисткой винтовки и принялась на него кричать, а он впервые добрался до ее загривка, смотрел на меня солтыс, как на императора Франца-Иосифа, когда тот ему на фронте фляжку с ромом вручал, как на Витоса, которого горцы в бричке несли, как на помещика, что на дожинках сигарету от двадцатизлотовой бумажки прикуривал.

В это самое время в нашу деревню и во всю округу прибывало с фронта все больше немецкого войска. Потому-то мы и перестали ходить к реке и ездить в лес. Теперь мне хватало времени помогать Хеле готовиться к свадьбе. Ведь мы хотели, чтобы на нашей свадьбе было полно народу. После второго оглашения я отправился с Хелей в костел исповедаться. Не исповедовался я с тех самых пор, как сговорился с Ясеком на хорах. Даже на пасху, хотя мать приносила от приходского ксендза лично мне адресованное приглашение. Я отдавал его кому-нибудь из ребят потрусливее, а тот хлебным мякишем приклеивал его к своему и так возвращал ксендзу. Теперь же делать было нечего.

В костел мы пришли, когда начинало смеркаться. Если не считать старого, шаркавшего ногами костельного сторожа да трех богомолок, что вздыхали по углам, в костеле было пусто. Хеля пошла за ксендзом к нему домой. Он пришел и, усаживаясь в исповедальне, поманил рукой Хелю. Прежде чем пройти между скамьями, Хеля, кутаясь в летнюю шаль, наклонилась и шепнула мне на ухо:

— Говори, что ОН.

Зная, что ксендз любит выпытывать мельчайшие подробности, я решил попробовать по-другому. Исповедь я обдумал еще несколько дней назад, во время жатвы. Когда Хеля поднялась с колен, я сорвался со скамьи, словно подо мной вдруг зажгли костер. Опустившись на колени у исповедальни, я поцеловал епитрахиль, не коснувшись протянутой к моим губам старческой руки. Ксендз кашлянул и, отодвинув руку, шепнул:

— Говори, сын мой, отчего тебе больно.

Я начал с хора, с великопостного псалма, петого вместе с Ясеком. Долго, подробно рассказывал я о Ясеке, о наших кражах и о клочке неосвященной земли, где зарыли моего дружка. Упомянул еще о Марысе, о Стахе, которого я не спас, и о Моисее. И замолчал, ударяя себя в грудь кулаком. Мне казалось, что в глубине исповедальни, выстеленной пуховой подушкой, ксендза сморил сон. Он ведь даже не покашливал, и ни одна складочка на его сутане не шелохнулась. Только после того, как я несколько раз помолился деве Марии, он наклонился ко мне и, прислушиваясь к моей молитве, положил мне руку на голову. Но отпущения грехов он мне не дал. Вместо этого я услышал:

— Стань поближе, сын мой. Я хотел бы тебя кое о чем спросить.

А когда я опять стоял на коленях на деревянной ступеньке исповедальни, приложив ухо к решетке и загородив его рукой, ксендз зашептал:

— Мне говорили, что ты убил.

— Это не я, отец мой духовный.

— Что убил ты почтальона, солтыса из-за реки, полицейского, и что еще многих убил ты.

Видя в полумраке сплетенные руки ксендза, его едва белевшее лицо, я вспомнил ладони почтальона, похожие на два обломка известняка, узловатые руки солтыса из-за реки и услышал, как сухо стукнуло костлявое тело, падая на стол и под стол. Невольно отнял я ладони от исповедальни, отставляя их от себя все дальше. Но все-таки сказал:

— Это ОН, ОН, отец мой.

— Может, и ОН, сын мои. Сатана сокрыт во всех нас. Но твоими руками.

— Это не сатана, отец мой духовный. Это ОН — Стах, ОН — Моисей, ОН — викарий и ОН — поручик.

— А, так вот каков этот твой ОН, сын мой?

— Да, отец мой.

— Но ЕГО, твоего Стаха, Моисея твоего, нашего викария и твоего поручика, уже в живых не было, когда ты убивал. Они — мученики и сейчас на небе. Значит, они не могли убить. Поэтому убивал ты. Их именем убивал. Из ненависти, из мести убивал. И должен смириться. И должен сказать: «Я убил. Этими руками убил. Прости меня, господи Иисусе Христе. Я убил».

Я посмотрел в ту сторону, где между скамей стояла на коленях Хеля. Закутавшись и шаль — в каменном костеле даже летом было холодно, — она молилась, сложив руки, не сводя глаз с главного алтаря, над которым висел деревянный крест высотой в человеческий рост. И увидел я себя, поющего на хорах великопостный псалом об этом кресте, к которому прибито было колом искалеченное тело. И сказал:

— Я убил. Прости меня, господи Иисусе Христе.

И вознеслась надо мною рука, и слова, будто крошки гашеной извести, посыпались на мою голову. Идя от исповедальни к скамьям, я повторял:

— Ты убил. Ты убил. Ты убил.

Но когда я сел возле Хели и посмотрел к ее лицо, на ее молитвенно сложенные руки, когда дотронулся до ее плеча, а она шевельнулась, распахнув таль, и я увидел ее выпуклый живот, я шепнул:

— Это ОН, Хеля. ОН.

Только вот на обратном пути из костела, когда мы проходили между немецкими солдатами, что разгуливали по дороге, между обозами и пушками, что тянулись в сторону леса, я еще раз увидел возле себя Стаха и Моисея. А потом уже только себя и Моисея. Увидел, как мы идем за потерянной дивизией, как прижимаемся друг к другу, плечом к плечу, бедром к бедру, штыком к штыку, потому что боимся отодвинуться друг от друга даже на чуточку — ведь нам кажется, что тогда станет между нами Стах, протянет руку за куревом, за флягой со спиртом, за последним яблоком. Видя все это, я опять захотел убить кого-нибудь из тех солдат, что проходили возле нас, хохотали, пытались приставать к Хеле. И я повторял себе: