Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Меня тянуло к этим приоткрытым конюшням, наполненным шуршанием овса, перешептыванием белого и красного клевера, зеленым сеном, крысиной, мышиной и кроличьей беготней. Однако я сам не мог решиться туда войти, стащить курицу с насеста, вывести, хотя бы в сад, из озорства, самую захудалую клячу. А ведь я знал, что если так сделаю, то Ясек, являющийся мне беспрерывно, навсегда уйдет от меня за реку, уйдет вместе с вдовушкой и молоденькой служанкой и останется там, за оградой кладбища, вместе с собаками.

Но я боялся, что если протяну руку к курице, к конской узде, то вторгнусь в лошадиные и куриные владения Ясека. А если хоть раз вторгнусь туда, то обязательно вытащу когда-нибудь револьвер, приложу к виску и нажму курок. Лучше проходить мимо приоткрытых конюшен, поджидать у овинов и во взъерошенных садах, чувствуя, как по хребту струйкой стекает страх, смешанный с тайной радостью.

Из-за этого я даже хотел уехать хоть на несколько дней из дому. Я знал, что в раскинувшемся на несколько километров баронском лесу нужны дровосеки. Еще я мог, сговорившись с Калмой, возить в его лавочку товары из соседнего местечка. Однако мне было не к лицу браться за такую работу. Поэтому почти целыми днями я шатался по окрестным перелескам, ставя силки на зайцев и куропаток. Иногда я ходил на замерзшую реку и из черных нор в глинистом берегу вытаскивал прямо рукой хорьков или делал проруби и ловил сачком рыбу. На берегу рыба тут же замерзала, рыбьи глаза напоминали мне сову, что украшала наш орган.

Перед самым сочельником я поехал в лес за дровами. Было это в понедельник. Хорошо помню, что в понедельник, так как в воскресенье перед заутреней, стоя с лесником возле костела, я сторговал у него полштабеля буковых поленьев. Отец торопил меня, и я отправился в лес еще до зари. Когда я выехал за деревню, светлели только покрытые инеем деревья, обозначая затерявшуюся в снегу дорогу. После теплой конюшни лошади в дороге заиндевели, я погонял их и почти видел, как отец переворачивается с боку на бок, думая обо мне. Отец, правда, не говорил мне, что хочет, чтобы я вернулся из лесу перед вечерней звездой. Но об этом можно было догадаться по его старческим рукам, беспокойно перебиравшим клетчатую перину, по его горлу, все быстрее и быстрее глотавшему адамово яблоко.

У нас была пара лошадей, хорошо откормленных овсом и клевером, я, выводя их из конюшни, улыбался, вспоминая беспокойство старика. Я знал, что с такими лошадьми вернусь домой к обеду. Лошади, чувствуя кнут и всей кожей ощущая мороз, что перед зарей пробирал все сильнее, бежали резвой рысцой. Обратно они шли медленно, почти на коленях, но шли, таща тяжело нагруженный буковыми поленьями воз, который застревал в засыпанных снегом ухабах и ямах. Мокрый, как мышь, в своем овчинном кожухе до пят, подпоясанном кожаный ремнем, осыпанный с головы до ног хвоей, падающей вместе со снегом, ветками — их обломали лошадиные головы и хомуты, — я выехал из леса на опушку. На лугах, протянувшихся до нашей пустоши, росли кусты ольхи и ракиты, и еще долго меня провожали, перескакивая с куста на куст, орущие сойки. Они вернулись в лес, только когда луга освободились от ольхи и ракитника, и я, прикрыв руками глаза от искрящегося снега, смог разглядеть нашу деревню, чернеющую вдали. Лошади сначала испугались крика соек, словно почуяв какого-то зверя, а потом успокоились. Я удобно уселся на возу на остатках сена и, подгоняя лошадей вожжами, посвистывал, прислушивался, как замерзший снег, пересыпаясь сквозь спицы колес, посвистывает точно так же. И надо же было такому случиться — посреди лугов, когда лошади вслушивались в равномерное еканье своих селезенок и, с наслаждением прикрывая глаза, чуть ли не по памяти шли домой, где их ждал корм и подогретая вода с горстью черной соли, в возу неожиданно что-то лопнуло. Лошади испугались, рванули в сторону. Воз осел на лугу. Я соскочил в рыхлый снег. Осматривая осевший воз, я понял, что лопнул ригель. Мне пришлось снимать полено за поленом. Пока я сгрузил поленья и положил под лопнувший ригель кругляк, привязав его постромками, над лугами стало смеркаться. Теперь я тащился тихонечко, шагом, придерживая вожжами лошадей, спешивших в стойло. Воз, скрепленный кругляком, кренился, целясь дышлом в предвечернее небо. Пока я дотащился домой, небо, почти зеленое от сильного мороза, стало светлым от множества огоньков. Когда я подъехал к дому, ворота во двор были распахнуты настежь. В такие ворота въезжает свадьба, воз со снопами, в такие ворота вступает архангел, единорог, папоротник, расцветший в ночь накануне святого Яна. Но возле распахнутых настежь ворот не было отца. Я подумал, что он задремал, сидя у окна и глядя на ракитник.

Я въехал во двор и, придержав лошадей, хотел соскочить с воза, но тут заметил, что окно, возле которого обычно сидел отец, и другое, в сад, тоже распахнуты настежь. Я оглянулся еще раз, так как при въезде во двор мне показалось, что от ракит, остриженных наголо, идет дым. Теперь уже под всеми ракитами заметно голубело от дыма. Это удивило меня больше, чем открытые окна, ведь небо над ракитами искрилось, готовое принять и звезду вечернюю, и зарю вечернюю. Но зимой расстояния уменьшаются, а время непомерно удлиняется, и поэтому все возможно. Даже перелесок, задымленный, словно через него пролетела стая сизых соколов, показался мне обычным перелеском, который, быть может, предчувствовал порошившие снегом небеса, вифлеемскую звезду, сказочного зверя, какого-нибудь мудреца или деревенского дурачка. Но долго я об этом не раздумывал — взмыленные лошади дернули воз и втащили его в молодой сад. За садом тянула их к себе конюшня, она назойливо пахла соломенным теплом и овсом. Я соскочил с воза и, замотав вожжи за передок, побежал к дому. Двери были закрыты. Обеими руками я дернул за скобу. Заскрипели тесно пригнанные доски. Я дернул раз, еще раз. Дверь зашаталась, но не поддалась. Я бил ее кулаками, колотил в нее подкованными сапогами. Ничто в доме не шелохнулось. Я не кричал, хотя мне все больше и больше хотелось закричать, я боялся, что спугну норовистых лошадей. Да и с тех пор, как мы с Ясеком лазали по курятникам и конюшням, я разучился кричать. Через окно я тоже не хотел влезать, чтобы не спускать глаз с лошадей. Я побежал в коровник, думая, что застану там мать за вечерней дойкой. Но в коровнике также было пусто и темно. Оттуда долетал только сухой хруст жвачки. Керосиновый фонарь с прикрученным до синевы фитилем висел на вбитом в балку зубе бороны.

Медленно-медленно — я чувствовал, как во мне все быстрее сменяет друг друга темнота, золото и снова темнота, — я вернулся к дому. Я еще надеялся, что отец с матерью пошли к соседям. Почти всегда, особенно зимой, после того, как мать кончала печь хлеб и, вынув буханки, укладывала их на солому, родители относили соседям подовую лепешку. Окна они оставляли открытыми: из треснувшей хлебной печи шел дым на всю горницу и кухню. А как раз сегодня мать собиралась печь хлеб. Припомнив это, я смелее подошел к окну. Я поглядел еще раз на лошадей в саду. Они стояли, высоко вскинув головы. Наверное, обгладывали заснеженные ветви молодых яблонь. Слышно было, как звенели удила и хрустели на зубах ветки.