Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Но днем, наяву, когда я сидел на пороге дома, когда выезжал в поле, я то и дело думал о дочери соседа. Не надо было закрывать глаза и искать белые камни, я и так ясно видел, как она хлопочет в нашей горнице, переставляет чугунки на плите, выходит в сад, склонившийся под тяжестью урожая, держит меж колен подойник, в который струйками течет вечернее молоко.

Но я не решался заигрывать ни с одной из этих девушек. Я даже не разговаривал с ними дольше, чем принято. Не потому, что не хотел. Как-то не получался у меня разговор. Я был гораздо старше их. Не настолько, правда, чтобы это бросалось в глаза, но все же вкус хлеба мы ощущали иначе и оберек начинали танцевать по-разному. Они тоже, хотя и чувствовали, что их повезут в костел с кем-нибудь из моих ровесников, больше водились со своими однолетками. С ними, не смущаясь, стояли целыми часами на дороге, на пустоши, возле перелазов, что вели в поле и на луга. Радостно, со смехом, словно вся округа была усыпана приворотным зельем, шли они с ними на престольные праздники и майские гулянья. Видно, они догадывались, что, если станут гулять с парнем постарше, да еще с самостоятельным хозяином, вся деревня начнет поговаривать о скорой женитьбе.

Хоть я и изображал перед матерью, что с женитьбой не горит, все больше тянуло меня к бабьему теплу. На мое горе, весеннее солнце отражалось в обеих: и в дочке соседа, и в дочке солтыса. Я с радостью вертелся бы между двумя солнышками — дергал бы их за косы, целовал в губы и напевал бы им любимые рождественские гимны о теленке, сосущем палец Младенца.

И тогда появлялся передо мной Ясек в шапке набекрень, в черном сюртуке, в шелковой рубашке с отложным воротником. И я видел, как он ведет под руку вдовушку и молоденькую служанку. Улыбается мне, показывая сахарно-белые зубы, спрашивает, когда я позову его в старшие дружки, ведь он уже пригласил лучших еврейских музыкантов из-за леса. В такие минуты, видя Ясека с простреленным виском, Ясека в свадебном наряде, я тут же убегал в сарай и до упаду колол распиленные на чурбаки буковые бревна.

Кроме того, я плоховато знал и дочку солтыса, и дочь соседа. Правда, мы жили почти рядом, но когда так близко живешь, то видишь сучок в доске, дырку в заборе, покосившийся сарай, а все целиком охватить не под силу. Короче, с женитьбой я хотел еще повременить. Теперь, когда я собирался ввести в свой дом одну из этих девушек, я мог иначе, незаметно приглядываться к ним: как к хозяйкам, женам, матерям. И хотя меня все сильнее тянуло к обеим, я решил не заигрывать с ними, чтобы их не спугнуть. Если бы они заметили, что я вдруг стал охотнее и чаще поглядывать, как они выходят из костела, танцуют на гулянье, работают в поле, то, безусловно, начали бы остерегаться всех тех бесенят, что манили их то туда, то сюда.

Но я ничего не мог с собой поделать. Почти каждый день, когда девушки возвращались с поля или шли в лавочку, я усаживался на бревне возле ворот. Садился будто бы покурить, но если одна из них выходила из калитки немного раньше, чем я ожидал, а я вытаскивал в ту минуту кисет, то цигарку свернуть не мог — бумага рвалась в пальцах.

Вскоре я заметил, что девушки почувствовали, почему я так часто сижу у ворот на бревне, и стали прихорашиваться. Теперь они выходили в праздничных, высоко зашнурованных башмаках. На головах у них были самые лучшие платки, они завязывали их на затылке так, чтобы в аккуратно расчесанных и заплетенных косах был виден гребень. Даже у колодца я не видел их босыми и неряшливыми. Когда они подходили к моему дому, то старались идти легко, пританцовывая. И хотя тропинка шла посреди пустоши, я слышал шелест и хруст накрахмаленных нижних юбок.

Потом, чтобы не испугать девушек, а тем более себя, я стал поджидать их возле дома, а то, когда они проходили по пустоши, я невольно вставал с бревна и, опершись о забор, старался подольше видеть их в просветах между ракитами. А здесь, возле дома, мальвы и пионы в палисаднике прятали меня от девушек. Я же мог не хуже, чем от ворот, наблюдать, как они идут по всей пустоши.

Но девушки, вероятно, догадывались, что я по-прежнему тайком поглядываю на них и, приближаясь к моему дому, шли легкой, плавной походкой. Меня это немного смешило, таким шагом, каким они проходили мимо моего дома, начинают только оберек на гулянье. Но все же я был рад, что они прихорашиваются, думая обо мне.

И с еще большим удовольствием размышлял о бричке, которую вытачивал и ковал кузнец. Теперь почти каждый день, когда я шел огородами мимо гороха и кукурузы, я заглядывал к кузнецу. Я поснимал с чердака поленья явора, дуба, акации, которые отец сушил много лет для различных частей брички. Я присматривался, как под стругом, долотом и рубанком кузнеца дерево, высушенное до сердцевины, до последнего вдоха, приобретает цвет меда, разрезанной тыквы, красного яблока. Если на обструганных спицах и косяках колес вдруг появлялись сучки, я брал в руки части моей будущей брички и просил кузнеца соединить их так, чтобы они образовали узор, который можно увидеть только во сне, узор, что придает таинственную красоту всему колесу. Я позаботился и о том, чтобы железо для брички было твердым и в то же время податливым, как трава. В таком железе, густом, почти кудрявом, закаленном в воде, белой и красной глине, можно было гораздо глубже и яснее выбить узор со стеблем, листом папоротника, соколиным пером, дерущимися на рассвете петухами. Этот тонкий узор не закрывали сурик и лак, и ржавчина его не брала.

Конечно, кузнец заметил, как я забочусь о каждой части брички. И стал допытываться, на ком я собираюсь жениться, засылал ли я уже сватов и когда будет оглашение. Чтобы он больше не приставал ко мне, я выставил ему бутылку горелки и на закуску большой круг колбасы.

А я на самом деле, хотя в этом не признавался даже самому себе, готовил бричку, думая не о том, чтобы матери было удобно, а о том, как на нее посмотрят девушки, которые все чаще проходили мимо моего дома, являлись мне во сне, на дне реки, когда я после целого дня работы в поле купался, ныряя до песка, до ила. И хотя колеса брички были еще не окованы, а верба на кузов по-прежнему краснела у реки, я уже видел, как еду по пустоши. Бляхи на упряжи вычищены до блеска золой, деревянные части хомута пропитаны политурой, а кожа натерта салом. Лошадей, вычищенных скребницей и щеткой до золотого блеска — мой мерин и кобыла были гнедые, — я изо всех сил сдерживаю вожжами. Но это только взбадривает их. Они идут, подняв головы высоко, до веток ракиты, и прядают ушами. Под их напряженными ребрами екают селезенки.

Где-то посреди пустоши я вижу идущих под руку девушек. Я подгоняю лошадей тростниковым кнутом. А проезжая мимо девушек, еще сильнее натягиваю вожжи, откидываюсь назад, чуть ли не падая в кузов. Лошади, фыркая и взрывая копытами траву так, что комья земли и дерна летят у них над головами, вдруг останавливаются, пританцовывая. Девушки с визгом отпрыгивают в сторону. И тогда я высовываюсь из брички, поднимаю шляпу над головой, зову девушек по именам и приглашаю сесть в мою бричку. Девушки, хихикая, с ужимками, забираются в кузов. Я помогаю им, втаскивая за руки. Они садятся на кожаное сиденье, а между ними — мать, закутанная в шаль.