Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Ну хорошо, я признаюсь во всем! — кричал брат Сильвестр. — Я украл кое-что из вашей чертовой сумы. Вороваты, нас не задушишь!

— А может, кого-то присмотрело безумие, — предлагал свое толкование темный охотник.

Неспящий дворник, сложившись прямоугольным существом низшей природы, кропотуном-хитрованом, волочил за собой картавый, хрипучий вороной мешок или не вместившийся в тело желудок, и презрительно всматривался в улицу, и выхватывал все, что не нравится — или все, что приглянулось, — и швырял в голодный зев. Но, встречаясь с пивными банками, со смаком растаптывал, и бросал тараканов к себе за плечо, в насевший на лопатки рюкзак, и планировал дорожиться — пред понесшим потери алюминиевым делом. А может, сторговать — и все лишние штрихи.

— Значит, золото и танцорка-медь, уверяете вы, не входят в любящий союз: вы, дорога и дым… Вы, дорога — и бабочки, витающие вкруг вас — в пустых контурах. Сверкающие мотыльки — только взметенные ветром хрусткие буквы. Вы — и встречные бахчи солнца и луны, алебастровых, как китель на капитане. Вы и ристалища лета и осени — битвы теней и лохмотьев. Наконец, вы и толстушка-сумочка, мешающая и вам, и дороге. И все, что скреплено золотом — каноном, прелестью, тайной, — по вашему слову не существует. Магический свет покидает высокоствольные окна пункта Б, церемониала в излете дороги. И кто-нибудь призрак подхватывает в кулак муху последней искры. Полагаю, что и в посланиях, коих у капитана — одно, а у вас — сума с горкой, тоже — никакого богатства: ни роскоши метафор, ни разъевшихся гипербол, ни просто состоятельности. Кстати о капитане… — темный охотник веселился. — Еще вариант: перед вами — верховод Корабля Дураков. С вестью, что привел свой знатный борт — и гладь его палуб, и все его зеркала и гудок к нашим услугам…

Обещание народных гармоний или чистокровный гул выходил из дальнего парадного и, разойдясь на четыре глашатая со священно голыми головами и в раздвоенных кожухах, пересыпанных рокотом, граем и эхом, катил со ступеней манерные кошели, вползающие то в палицы, то в обручи и змеешейки ночного кошмара. За хитротелыми величаво наплывал концертный тамтам в корсете тугой синевы, он же — возможный анкерок: гром пополам с ромом — и, построив группу специалистов в цепочку, перебирал двойки рук, как мающийся жук, попутно обжигая те и эти. Шумящие погружали шумных на три колеса — прицеп, арба, плаха — или рухнувшая голубятня, не прибрана ни отблеском двигателя, ни реактора, разве — веслом химер и симпатией бездорожья. Или крокодильим хвостом, он же — подъездная дорожка, брошенная на вздутые плитки.

Кто-то, впрочем, уверен, что к дороге непременно приписан крупный черный автомобиль. К запутавшейся в собственных фалдах этой или к любой, и пока никто не доказал обратного. Речь, конечно, о гордеце, строившем дорогу. Точнее, сочинившем ее — из повторяющихся крестов на идущих друг сквозь друга шоссе, из эмалей суббот, вензелей холодных течений и иного раппорта… о принесшем страховочный трос — притянуть пункт А к какому-нибудь забирающему Б. Или о каждом, кто встречал по курсу — видный транспорт в черном блеске. Хотя бы верит — в вероятность встречи. А заодно в покровительство скоростей — всякой ночи, и в безответное чувство полночи — к скоростям. В намерение одного из путников — впихнуть в дормез двух других, и в желание автора — пристроить всех сразу, этот желающий прозревает — некий аллегорический двигатель, то есть сюжет, что промчит заложников на железных конструкциях — и выбросит на видимое уже издалека побережье. Чернота же техники в чем-то сродни — беспросветности.

В списке улицы выпячены редакции газет, но смещена типографская дверь, а едва мы подкатывали к предержащим печати, мне грезился пышный текст — что-то вроде комментария незримых… впроброс горнего и заветного, но речи газетчиков, доглядывающих жизнь из ночной машины… тиснения дольние и чрезмерные.

Возможно, мустанг казался черным — лишь оттого, что прибывал за нами в полночь. Мы мчались сдавать верстку: редактор номера, и кто-то из журналистов — с недожаренным, и последние руки: верстальщик и корректор, у кого нет запала на такси, но влекутся — в ночные окраины, разумеется противостоящие. И хотя великолепное сегодня еще не сошло с земли — и прейдет ли когда-то? — и полнит улицы своими красками и густеющими постами, и мосты пахнут сыромятью, йодом и захлестнуты горбатым током пространства, но в залетевшей в сегодня завтрашней газете уже заносчиво названы — вчера , и недосвершившиеся глаголы холодеют в копытцах прошедших окончаний. Вчера окончилась война и открыт новый враг коллонад — сырость… Вчера пропал ореол у царицы полей…

Неважно, что кто-то, настукивая пальцами погоню, еще раздумывает, не заказать ли шампанское? Или все же — большое пиротехническое представление? И одинокая Берта, которой завтра не будет, и вряд ли о том спохватятся, неунывающая Берта с путаной седой косичкой заседает в парке — и, узрев важного чужого ребенка, семенящего мимо, протягивает ему круглые маленькие конфетки, свои любимые…

Надрывные тормоза — пред входом бессонных печатников. Ждем отворяющего, всегда отвлеченного по своим ключам. И пока один несется с рулоном — подразумеваемыми за дверью и еще не прошедшими лестницами и коридорами, оставшиеся расслабляются после аврала. Салонное музицирование. Воркованье пива — почерпнуто в круглом, как сутки, киоске, звоны крышек о твердые автодетали. И раскинувшиеся в креслах следят ночную жизнь, и упражняются в комментариях — и заходят в цепенящие… Знать бы поздним идущим, что за ними без церемоний наблюдают — разнеженные и разбумаженные, легкие языком, что шаг подхватывают — лихачи ярлыков и формул, чеканщики и лицемеры. И не знают редактуры и цензора…

Но вот угасшие фляги аккуратно проставлены — рядом со стаей колес… по стороне сухого прямоугольника.

Отринувший правила полет — сквозь карусельный город ночи, и все летящее и слывущее — импровизации рассеченных улиц, то воспаленно оранжевых, то марсиански красных в нестойких и беглых титрах, то слишком широкополых и фантастически пустынных.

Игровые автоматы перхают с угла аккордами неосязаемых, но раскатистых миллионов и подмигивают грядами цифр и портретных овощей… Или некий садовод, промедлив в соблазне, превращен — не в камень, но в этот увеселяющий столбец?

Строительные краны над дальними крышами, собрав на хребет пурпурные пены ламп… или — судное творение виселица ?

Чей-нибудь телефонный крик: не больше пяти… нет, нет, я сказал: пять! В крайнем случае — шесть… и не обязательно посвящение числа — сваям.