Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Бесспорно, бесспорно… — и фыркал и смеялся монотонно картавой уткой.

— Мара, открыть вам, зачем пикнические Милосердие и Справедливость меняли посуды? — и неуместный брат подпускал в сон тонкую усмешку всеведущих. — В стенах рассеяния моих знаний и опыта одна просветительница тоже любит дарить коллегам — полое. Чаши — для не брезгующих рождаться по тридцать и сорок раз. Поддержка трудолюбия — питием размокших писем от любящих чая и кофе. Самое ужасное — разочаровываться в подарках… Исследовательница, несомненно, помнит, кому какая чаша придана ее толчковой рукой и в чьем златом ободке повис — странный призрак абсента, хотя на картинке коллектив цедил полезный зеленый чай! Пусть не ориентируется на классиков наблюдения, не продвигает свои пометы, но… органика? Вы переходите в чужой дискурс… в повествование — непристойно предсказуемо, вздето на крючья басни! Кто-то правит входящие в вас приборы — в заедающий орнамент, в геометрию знойных республик… Едва я подозреваю, что хлебопродавцы начинают узнавать меня, я сразу меняю булочную. Или прима университетской трапезной вдруг улыбается мне с раздачи и сладко интересуется: а вам, как всегда, бройлерную ножку? — значит, я приглашаю к себе на блюдо анемичный сырник, а назавтра обедаю в сестринской зале. Где всякое мое решение пополудни — оригинально, где я — не избит!

— Вовремя мыть за собой чашки! — бросала на ходу быстроногая Мара. — Ставить зубы со свежей береговой линией, менять одежды и букет волос, не повторяясь в соцветиях, инициировать переходность смысла жизни и цифр, когда диктуешь свой адрес…

— Невозможно! Чуть соберешься — и уже угадал в соседнее мгновение, удостоверенное иным каноном, не менее поощрительным, точнее, взыскует — другого уровня самосожжения, а некто со старыми индексами давно ушмыгнул дворами.

— Да, да, расселась вязь времен… Ломать календарь игр, переносить сроки посева, путать последовательность действий, — на ходу говорила Мара. — Расплылась вязь знамен… И в награду вы получаете вторую жизнь! По крайней мере в конце первой — вас никто не узнает.

— Мара, каким лотом вы замеряете время? Вечной темой или троллейбусным маршрутом? — спрашивал брат Сильвестр. — А у меня кружил тополиный снег минут, шествовала матрона-колоннада с гранитным сердцем и с выводком несгибаемых дев. Нарядные дети возвращались из объятий фруктовых деревьев… взводя по курсу — курки игрушек и срывая с них стебли рук и лап… Шла цыплячья группа одуванчиков — интернатские оторви да сдунь, сданы — в прогулки по земле. Проходили туристы, и на стеллажах их тел, во всех секретных ящичках и в пристройках лоснились, цеплялись, змеились неживые сущности, каковые — брось их — опупеют с тоски. В меня вперились горящие любопытством звезды — я насчитал три тысячи. Чинно провлачилась аптека, роняя то очки и черный нарукавник с давлением, то скачущие пилюли и бандаж, но решительно не замечая… Шел едок газетных полос и глотал правду за правдой, наклонив репортажи — к светлому западу неба, а ветер услужливее библиотекаря торопил за шиворот — вечерние новости, вообразившие себя парусами. Процвели снежноягодник и ракитник. Мчались сто машин и шелестели предчувствия гражданской войны в Испании. Гуляли собаку-медведь — чау-чау в маленьком черном платье. Я заметил и собаку-голод, тоже кустистую. Занеся в кусты раззяву-пасть и пряча в ягодах глаза, зверь силился разгрызть что-то несъедобное, но очень значимое. Над крышами летели художник и его полукружевная подруга…

— Острейшее зрение — без очков… — бормотала быстроногая Мара. — Каким лотом? Возможно, содомским. Но предпочтительны мерцающие меры. Тик-так. Асимметрия — ароматы абсента над гладью чая. Разрозненные записи, достоверность которых не поддается проверке, но полнит мою суму…

— Шла тяжелая хромая, — рассказывал брат Сильвестр, — и старалась продвинуться вперед, но ее переманивали шаткие стороны. Рядом путешествовал терпеливый десятилетний, стащив у спутницы лицо, и то подскакивал, паря в воздухе и болтая сандалиями, то превращал их — в черепах, и не мог приспособиться к ее шагу. Я решил не узнавать, каким порывом заброшена в калеку пригоршня сада с семенами, чтоб взошел этот кроткий росток… Шел князь ночи в маскераде кота — и в шерсти сентиментально сохранял золотые коготки гулящей весны — оцарапавшие смолу почки, чуете, как бесконечно не был в чистоте? Наконец был принесен носитель просторечной культуры, предупредительно составивший для меня свой портрет… кстати о виноградарях и огородных, впустивших вашим словом — мои рассуждения об урожайности жизни. Надменный, ниже — Счастливчик, похвалялся старинным землепользованием — и вот такой морковью! Мне показывалась рука от локтя — до пяти выходов хищно скрюченной моркови, — сообщал брат Сильвестр. — Стоя на вашем месте, этот Джузеппе Арчимбольдо писал себя и природу — почти вашими аппетитами. Уверяя, что поле После Весны ему отмеряли — сорок банок варенья! Что в золотом веке Счастливчика хранили сорок габионов малины, двадцать редутов лука и двадцать — картошки. Дворец его зимы приглашал сорок компаний закрученных в стекло огурцов и сорок крученых опор помидоров. А чтоб не скучали кариатиды румяные и зеленые, Счастливчик брюхатил сорок бочек компанейской капусты. Я пытался отозвать его к вопросам живописи. И, блаженно посмеиваясь, Счастливчик объяснял, что десять лет гулял на болото и обирал недотепы-кочки — на сорок корзин клюквы! Или часть полета по сухому лесу — и в обиходе двадцать кипящих тазов клюквы и двадцать — брусники. Иногда гордец таранил собрание игл полным рейсом — и скреплял версию сорока коробами земляники, чтобы дальше заматерела в чернику. Но внезапно, чертыхнулся Счастливчик, внутренние органы его дома — банки, бочки — без видимых мотивов закрылись сонником и молочаем, или бородавником и козьей шерстью, редуты сошлись с полузабытьем, а кочки, естественно, окочурились — и все стало каким-то марким, затем жеваным — и вовсе слепым…

Ветер волочил по асфальту кассовую ленту в фиолетовом крапе, длинную, ритмично надрезанную и завитую, и с ней — шуршащие истории о кассирах, бежавших с деньгами и молодой возлюбленной — к морю.

Ближние из провожающих трав стояли навытяжку — в тревожных зайцах, поджав в дрожь верхние лапы.

— Возможно, кто-то пожелал — суммировать увиденное… Перевести на язык волшебных звуков. Или на язык пустыни, — замечал темный охотник и, невзирая на оглашение собственной спешки, срезающей спешащую Мару — в арьергард, не порывался разомкнуть мизансцену — и доправить дорогу до какой-нибудь булочной перемены со стеклянной солонкой в глазнице, до перепада приборов и нравов — или до зачтения приговора, следов зверей, но складывал руки — на полуфинишных перевязях, отчего кубовые шпаги, вооружившие его — от перстов до ключиц, отпускали колкость и дружественно перевивались — с завсегдатаями серпентария. И пока силы симпатические вскрывали над темным охотником — ковши с зеленой завесой и воспаленными бухтами складок, темный посвистывал и непринужденно подчеркивал переливчатым — философическую обочину в горжетке травы, и скучал ожиданием, когда Мара одушевит свой уличный долг и сопроводит спящего — по бурным снам его.