Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Сброшенный на подкрылки членистый, — говорит туманноликая Нетта, перейдя его ноги в футбольных гетрах — или в иной азартной снасти. — И опять целит в доноры.

И усаживается на слетевшее с чьих-то круч и закрученное в ионическую капитель одеяло, и вытягивает из ранца сигарету. И пока все веки заклеены, а клейменные очевидностью прочие части скатились на задний план, изучает зауженного молодого человека в черном — кощунственным глазом, зазеленевшим, как капсюли на ветках весны. Молодой человек — прислонясь к стволу, представив черты — грубые и прекрасные… или неумолимые, циркуляционные… слившись с черным трафаретом — или с его расчесанной ветром коростой, и в порталах — над стелющимися стопинами или стеблями — бронзовый луг, и воронки от пикников выпаривают сахарную фурнитуру.

— Как мир музыкален, полнозвучен, полифоничен, — говорит Нетта. — А? Вы не ощущаете его молодости? Чудесной инфантильности? — и оглядываясь: — Умалились, как дети, и еще меньше. Где они? — и препоручив грохоты — паразитирующим очевидцам, жжет сигарету. — Вы вошли в меня тайной и не вместились, и клубитесь вокруг… Я хочу вас познать.

— Так оглянитесь, — говорит зауженный молодой человек в черном. — Поднимите камень, отведите куст полыни и войлок цветений, расщепите дерево — и отовсюду к вам выйду я…

— Нет! — говорит Нетта. Дым, дым, дым… — Нет и нет!

— Не умножайте фикции… Фантомы и привидения.

И высь смолкает. И такая широкая пауза, что слышно, как на лугу растут поганки. А все сгинувшие без вести и раскассированные вдруг воскресают из-под своих колесниц или выбиваются из-под камней и выходят из треснувших деревьев. И Аврора сбрасывает с головы бурный чехол, и подсушивает, и подтягивает себя к дальнейшим прорывам. И непомерная Дафния возрастает и опять надувается непроизнесенным — до Аполлоновых лавров.

— Но пасаран! — и почетный донор снимает с лица газету, сверкнувшую прорехами для глаз, и опять вворачивается в ветрило, оплавившее лазурью его уста.

И туманноликая, звенящая скулами Нетта бросает сигарету. И бросает:

— Жаль, что незнание жизни не освобождает от жизни…

— Что вы так боитесь звуков форте? — вопрошает кричащий, вспорхнувший с тачки.

— Все вам расскажи! — и Аврора взбивает белокурый овечий чуб. — Пусть вас терзают подозрения… — и кричит: — Как я устала… откуда я знаю, почему? Не трогайте меня, я устала! — и вытрясая из дудок бурю сладострастия: — А у вас и примет нет. Что писать, если вас изгладят с этой дороги? Здесь плелся некто и вопил, что его ободрали? А зачем вам идти за несуном? Чтоб еще что-нибудь отнял?

— Если первый отнял у меня все, — говорит кричащий, с центробежными глазами, — значит, теперь он — я.

И идут себе дальше. Пока черные стволы или Лаокоон вырываются из змеящихся, множащих жала ветвей. И один несет случайно подобранное имя… или — вечное, как заря… а другие — так и не произнесенное… или непроизносимое.

Но и те и эти шествующие — всего лишь краснофигурная роспись на вазе.

I

Н.Р.

Стиль неподкупный реализм : лето семьдесят второе, кордон, овраг, угадываются очертания входа — тяжкие и особо тяжкие… Отъезд Бродского, а наш первый курс не подозревает и оглашен на нескромной практике — на отпущенной от тождества и стремящейся к пасторали местности, которая лет через… цифры скачущие проглочены как неточные… вдруг сгруппируется в фундаментальный пейзаж — родина Президента. И однокурсник, что укрупнит мне жизнь прецедентами — или сузит круг моих поисков, — еще с нами, но я мню его статистом, а ныне — рву на себе… или в чьей-то разверстой костюмерной, захлопанной саранчой одежд… и потрясенно бормочу: родина больна… армия больна… я же — окопная мышь или мнимый больной — умираю за мнимых статистов. Но он уже перешел Рубикон… во власти угадываются очертания входа… и — в иной стране. Абсолютный документ.

Герой рассказа — юный Корнелиус, ловец дутых вещей, мчится за огненным мячом, проносившимся от препон — в лиса, за хитрящим и вдребезги рассекречивающим… словом, обогащающим. И, влетев в очередной шиповник, он наживает преследователю — Сцену у окна : на подоконнике, за полем трав — Полина с трудами дней, плетением или вязанием… возбуждена пунцовая прогрессия: розы, шипы, кудри Полины, захваченный ими ветер… И здесь же — бликующий собеседник Полины, с колеблющейся половиной усмешки… скрестив руки, закусив, как свисток, сигарету — и затачивая прищуром дорогу. И развеиваясь вместе с дымом. Двойной портрет: мерцающая аритмия, угол смеха, солнечные марки в кляссере стекла и взведенный курком шпингалет. Перепосвящение взоров — спускающимся на парашютах деревьям, ломая ветки… зелени парусины, орнаментальным конвульсиям строп… и на высоте пропадает — вставший в шиповнике и наобум прочитавший канон грозы… И Корнелиус пропал! Но не в розах — в момент преступления собственных сочинений. Он поджимает стропы рифмой: катастрофой. А далее — ощущение непоправимости… и приспущенное — в память об этом дне гнева — солнце, пройдя сквозь черные пружины и скважины, исчерпывает — вставших в окне. Но лис или мяч, числитель свернутого в огненную сферу значения, пересмеивает траекторию прошлого, как чумная амазонка, зондирующая Булонские аллеи, и опять заносит преследователя — в те же алеющие кусты: в алеющие соглядатаи. И форсированный пунцовый — и всколыхнувшиеся к фарсу фланги: расслабленный абрис — ореол… В нем, вполоборота к ветру — Полина с забранными в цвет гнева локонами, с плетением трудов… И, скрестив руки, лицом к дороге — третий фигурант.

Итак, Корнелиус вторгается в сомнительные видения, упустив — маркированность стекла… разорение, шелестящее мельтешение монограммы… или монодрамы третьего, извергнутого в ветер… Здесь такая фраза Полины:

— Ты взошел в кустах вместо розы? И рядом со мной тебе привиделся дымящийся проходимец ? У меня — тьмы знакомых, и каждый хоть раз да был проходимцем. А большинство — и осталось…

Но Корнелиус — за случайность восстания на его пути кустов… нежданная инсуррекция, сатанински утонченный инструмент: шипы, иглы, розы… секущая времени… И находит новую примету: кто собран временно — из тактов смеха и развеивает свою тактику на глазах?

Полина теребит красной спицей пух.

— А теперь я отдамся воспоминаниям над пухом и прахом. Сенсационным разоблачениям! — объявляет Полина. — Лето Роковых Совпадений. Когда слагалась величайшая книга, мне исполнилось восемнадцать — и я не знала о настоящем ни-че-го ! Правда, странное совпадение? Ты даже слышишь скрип пера — и не ведаешь, что это… но щелкаешь сессию и являешься за диалектами — в еще более оглохшую точку, где только… я не брезгую цифрой… пять миллионов сосны и березы, но в конце твоей жизни эта дыра, ха-ха… окажется родиной знаменитого героя! Или я злоупотребляю приемом? Мы обитали в развалинах школы… сладчайшей жизни. Межа коридора, заваленного мертвой мебелью, уходящей во тьму. Справа — девичья: концертирующая свора кисок первого курса — и пара старух с пятого, творящих надзор за нами — и тремя нашими сокурсниками, возможными сатирами, слева. Патронки сразу вскипятили романы, но третий отчего-то решил, что он — лишний и, отвергнув варианты, существовал в параллельном мире. Днем мы практиковали… шатались по глиняной дороге и разбивали ее — на упущения. А вечером в левой половине развалин созревал виноград и превалировали музы… залпы шампанского, карийон посуд и целовальные переборы… и запрещенные эмигранты голосили с магнитофона один для всей округи секрет — кого-то, на их критиканский взгляд, нет… А кого-то — жаль. Куда-то сердце мчится вдаль… А правые, чуть совершеннолетние идиотки выбрасывают штандарт невинности… аншлаг? И вычисляют драматургию, и строят козни… надуваясь освоенными удовольствиями — дымом и теплым пивом, и в десять — проваливая в сон, чтоб всю ночь чесаться от зависти, пока через коридор — поют и любят, и, опрокидывая мебель, выскакивают — под летние звезды… затихая — только к рассвету, чтоб настичь сиесту. И когда мы, уже наполнив глупостью день — и посетив жужжащее, гудящее лесное кладбище… стыд: кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет… для левых опять — зажигают звезды. Впрочем… оно нам нужно? Заряжают пушки, совлекают бесславье с виноградов… и костер танцует под вертелами, где финишировал бычок…