Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Воскрешать.

— Реанимировать. Ерунда! Письма, речи, дороги… Тебя угнетают объемные полотна. Великое… Волеизъявление вечности. А я как раз хотел пригласить тебя…

И пух на красных спицах опущен на колени. И Полина рассматривает дымящегося — солнце, рука у глаз.

— С ума сойти, если б ты присутствовал передо мной вечно, как Павлик. Он хоть не комментирует этот нонсенс, а смачно живет.

— Я предпочел величие отсутствия.

— Если я вяжу вечно, значит — мне близка идея. Тебя что-то смущает? — спрашивает Полина.

И третий, вытряхнув из куртки — битый воздух:

— И реальное пространство — ирреально: запах, будто в доме спрятан трехдневный труп.

— Павлик пополнил разлитое в воздухе — кислой капустой. Вогнал между слишком разбитой утварью — целый пифос, роспись чернофигурная: винторогие. Мне без конца носят дары осевшие и залетные данайцы.

— А кто есть все окисляющийся и окозляющийся Павлик?

— Ты и правда вечно отсутствуешь, если не знаешь, — говорит Полина. — Тот тип в красном кресле, с жадностью изучающий твой том. Он, конечно, вряд ли дожмет до комментариев, но чужие письма — это да! Отброшена даже газета «Спорт» — повалены все столбцы, набитые грязным шрифтом и рекордисткой-цифрой, и смазанные разлетом к финишу фото. Обычно он читает это крупное полотно. К несчастью, от Павлика — беспорядки. Спортивные сумы, буйволицы-кроссовки, куски пугающего облачения — плюс окурки и чашки от кофе в непредсказуемых точках: Павлик оставляет вещь не там, где наполнил актуальным смыслом, а — где прогоркла. Зато всегда можно держать его под контролем. По вехам окурков и липких чашек ты прослеживаешь весь жизненный путь Павлика. Или кривую его социальной незначимости — по важным соревнованиям в грязной газете.

И колеблющаяся половина усмешки. И взгляд на дорогу и выше.

— Я полагал, что первой с письмами ознакомишься ты. Но почему не преподать и Павлику — их выкосившую тщету? Какая разница — кто учащийся?

— Мой бывший м-м… младший брат. От братьев не избавиться. Все люди — братья… Лишь бы черпал из твоих комментариев, как из моих наставлений, — и Полина вновь принимается за работу.

И смех и свист дымящегося.

— Надеюсь, тебя не уличат в инцесте?

— Все затоварены собственными проблемами, зачем им — мои? Представь, я в самом деле кое-что заступила — не труп, но… Три дня я жду разоблачения и скандала. Трепещу — так, что мир на грани землетрясения! Комментирую его взахлеб и впроголодь — процеживаю знаки Судьбы. И вот — решающий вечер! Мои черты отточены до сверкания, внутри — пламя ада! И выясняется… — и Полина назидательно поднимает спицу. — Никто и не собирался объявить мне приговор, всем просто — не до меня. И все странные сближения — моя дурная фантазия. Затрут — даже на конкурсе идиоток. А ты говоришь: инцест. Какая мелочь, кто заметит? Свяжет меня — с прозорливцем, читающим во мне — страсть к кислой капусте, и теперь он поддерживает в доме запах преступления. Но почему он увлекся? Это — любовные письма?

И дымящийся, скорбно взявшись за виски — и отдернув руки… и плеск обожженных пальцев на ветру.

— О, недержание сердец… летнего света или тумана — ни стволов, ни ветвей, лишь в воздухе — насыпь мелких красных листьев — чешуя летучей рыбы… А также: подсветка незримого, коронация дня и ночи — зарей и прочие спецэффекты между письмами. Чьи строки — проводка тоски из канувшего в ненаступившее: пожухлый промежуток. Все разъезжающийся… Постфактум, антефактум — предел погрешности мира. И я спускаю перлюстраторов — с лесенки новых ортодоксальных надежд — в подвал страницы, где мелко рекомендую не чтить всерьез, если с сороковой по сотую диастолу, то есть эпистолу автор тяготеет… а в сто тридцатой — внезапно обирает отчизну и уже мнет безвозвратный билет… все равно ни в Ривьерах, ни в веригах между другими систолами — истец и ответчик не сойдутся в тех же значениях… профанных телах — девиация. Точнее, в последний миг — неожиданный эпизод, проходной, но не пропускной… и на проходку железной магистралью сквозь мерзлоту и мокроту, и праздник «Золотой рельс» — еще двести писем. А когда возомнят, что перекусили ненужные сращения вещей — другая внеплановая оказия… — и склоняясь к Полине, смещаясь в интервалах сияния и рассеяния: — Так что же ты натворила, что — трижды бодрствовала?

И покатившийся захлестнутым гусем клубок, расстилая след… Но Полина непроницаема.

— Теперь уже это не выплывет — и совершенно незачем исповедоваться.

— А сложить с души?

— И навьючить на тебя? Я профессионал, а не нюхальщица ветра, чтоб при смене урывок — трясти сморщившийся грешок и плющить всех — моральной силой.

Новый наполненный синью рожок заведен в угол уст… навстречу мчащему по дороге порожняку осени… И выпрямляясь:

— А вдруг некто Острая Мысль… случайный прохожий на шелестящем шагу — раскусит тебя, как…

— Прохожим ты был — тому… не затевай, что ты нисколько не изменился, а я на десять лет заветрелась! — говорит Полина. — И кто верит, что ты явился случайно? Наконец, Острый Зуб или Похотливая Рука с рефлексом разоблачать… я вся — на виду, как то украденное письмо. Как подброшенные тобой — Павлику и всей читающей публике. Как то, что ты вчинил нам — собственные любовные искания. И разлиновал их — регулярным полетом валуна с крыш. Птичник… вольный каменщик!

— Все, что с нами случается, мы и придумываем сами, — пожимает плечами третий.

— И если ты отвернул русло этих северных рек… застывших чернил — ко мне, возможно, письма обращены — ко мне? — спрашивает Полина. — Постфактум. Или антефактум? Чье-то из лиц ортодоксально надеется?

Пауза. Лопаются маковые кульки смеха. И дымящийся:

— А вдруг — твои письма ко мне? Ты забыла, как ежедневно отвязывала порочные… порожистые слова — в такие устья… И я выдвигаю вязь — на поругание, плеснув едким кали сарказма: в отправной миг она — недовязала…

— Распустила…

— Найдите, милые ученики, свежие выражения, чтобы не усомнились в вашей искренности, как я. И не ринулись сличать слово — с делом. Это пособие по риторике для младших школьников.

Солнечные ромбы и блики, цвет — склонность к закату. И новый дробящийся дым, и ветер.

— Моя престарелая соседка влюбилась, — говорит Полина. — Постфактум. В Грэма Грина. Ах, Полечка, я засекла… обнаружила величайшего… Глотаю все, что он написал. Смотрю на других и поражаюсь: как можно читать что-то еще? Зачем?! Надо им срочно раскрыть глаза…

— Вылущить из орбит…

— Пожалуйста, сообщите знакомым. Просто скажите, что есть такой Грэм Грин… — и мечтательно: — Как бы заставить всех читать Грэма Грина? Она не сидит с холодными зрачками. Она пылает!