Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

И я уступаю дело моему герою Нупсу, а с меня довольно. Пусть ждет, а я над ним посмеюсь. Но поскольку это другой , а не я, он-то наверняка дождется! А мне — бесноваться от зависти и колоть исподтишка шилом чертово перепоручительство… Так и есть — через полтора месяца Нупс получит письмо. Но Нупс не имя, а обрезание, свертывание молока в сливки, означающее: Клоун Полу-Синий, но «клоун» прочитано наоборот, и тем, кто так прочитал, Нупс и кажется, наоборот, трагической фигурой, а П и С я помню неточно, возможно — не Полу-Синий, а Пронзительно-Сумасшедший, или ему кажется, что он — Сине-Полый, потому что он — Полу… или автору кажется — и так далее. Короче — суть в конверте, ожидаемом полтора месяца — не срок, а блажь, и в том, что дни имеют разную длину.

Бывают — длинные, как цирковая бочка под ногами, и вместо публики — лето в очках, а в очках — еще одно лето, и пахнет красной медуницей, даже если она — полузолотая и полубелая, но краски — красные, и пахнет морским побережьем — мокрые полотенца вдали на веревке очень влиятельны… И мчишься по бочке солнца, пока не сожжешь пятки, — о какие длинные неуловимые дни! Какие увертливые заброшенные утром в утро, а ночь счищаешь с чешуей запятых… И бывают — карцер в пять шагов, в каждом шагу — мыши, запеченные в черствые горбушки, а над ними курганы из окурков, и над каждым курганом — разбитое светило, а под каждой мышью в горбушке… что тут скажешь? Здравствуй, прекрасное завтра, паутина из ноздри.

Когда по зеленой доске вечера сползает гадкое, ворсистое 8 и, увертываясь от булавы стрелки, делится пополам и лелеет талию, а Нупс следит за ним, не мигая, — тогда… если тогда остаться в дому, что? Вдоль по околотку, от половинчатой двери до целого окна, от половика до непроглядной Французской Ривьеры — вкручивать разбитые лампочки и самому сиять, отлакированному стенами. Просмотреть телевизор насквозь, до соседского дивана, и допосвятить себя — благому, домушному: укрывать чадо снами, подтыкать и под него прекрасное завтра, беседовать беседованные беседы с женой, тщательно пережевывать мирные цели, и тоже — рывком в сны, чтоб подкапывать Триумфальную арку Бессонницы до утреннего гимна, вышлепывать змеей в кухню, разевать на кастрюли распиленный язык, выбирать, которую укусить…

А ведь можно оставшийся остаток дня разогнать — золотой бочкой, золотые опилки лета веером! Поманить из гардеробчика кеглю с коньяком, двухнедельную, сопревшую, заманить на бочку, и самому — скок за святой водицей: но-о, в разлив! И Нупс еще вчера собирался, но предвидел: вдруг назавтра ему — совсем чехол, и не ошибся, а назавтра чуял — что напослезавтра… а перспектива открутилась. Но подкараулил его четверг, четверг-зубами-щелк , и защелкнул! И что? Претвориться вермишелью, проскользнуть сквозь четверговы клыки — в пятницу? Там детектив на соседском диване, там кубок Европы, то ли шахматный, то ли матовый… но за кубком — кубарем — выходные! Два дня — в дому, как единственный кубок на зуб Европе, как Европа на одном быку… Дом, вытягивающий из Нупса смысл сквозь соломинку, выпарывающий наметку ума по белой ниточке… и надобно пережить четверг для этих радуг, но скорее — четверг переживет Нупса. Ведь Нупс — что, сколько в день он длился? Пять часов по карцеру, и в полпервого умирал, а обратно воскресал к рассветному гимну, выходил из Триумфальной арки посиять нотой до , покрутить носом, а в полпервого — назад. В час, когда домой приносят почту, и могут — письмо , санкцию на жизнь, а могут и нет. И Нупс томился в работе до полпервого, и вдруг догадывался: почту принесли, а письмо не захватили. Если сдашься надежде, так протянешь до шести — и только в шесть умрешь. И нестись ему с работы семимильным юзом, трепетать жабрами перемен, лопаться смолистыми почками, клокотать медным пищеводом и следить, кто за кошка дорогу перешла: местком переплыл, или червь переполз, или птеродактиль в дактиле — все к смерти. И взлететь к почтовым ящикам — прыгуном с шестом, на сучковатой своей надежде, и только тут, в шесть — спиной в ящик. Можно, можно, да только какой-то голос, ехидна утробная, еже-полпервого выкручивался из Нупса штопором и объявлял: капец, закрылось письмишко, как твой умишко. И хотя Нупс не до конца верил, надежду выкряхтывал — да знал: опять правдив, как пуля. И все равно бежал-летел-не-здоровался, и топтал в ярости улицу, если нет автобуса, а автобус щипал Нупса дружным, спаянным коллективом пассажиров, ставил сумки в Нупсову спину, как в багаж, душил поручнями, разминировал нос — минтаем из ста мешков. Тут и покойницкое терпение взвоет уголовной сиреной! Так бежал — как ненавидел дом, куда бежал, опять явится в длинный, как забой, вечер — а навстречу четыре стены: развлекаться Нупсом в кости, перекатывать по углам, брезговать лоскутами меж ребрами, брать выигрыш — на латыни… А пуще, чем дом, чем автобус-рыбный-поручень, ненавидел Нупс Нупса — ведь отчеканено ему было: нет письма, высыпано конторской известкой, а летел, прыгал, простирал к ящику члены… и получал газету за труды: на, читай, начинай одно, дочитывай — другим, я твоя, командор! Одна газета, одна, одна… и тащился к себе, а останки свои оставлял у ящиков, забывал подобрать мощи, подмести на площадке, бестелый, бесполый — и хулил и полое, и набитое, сквозь письма не проскользнуть, с каждого в день десять писем дерут, и зарплату сыплют письмами… Но уже примерно в два, в три ночи, кукуя в кухне над книжными листьями, Нупс опять постепенно сползался — заводил опорно-двигательный агрегат, и пальцы резались, и нос набирал крен, и другие кое-какие детали в натуральный масштаб и похожего цвета: новый день — новая почта! И хоть ясно — и сегодня не принесут, не носят, когда так ждешь, раззявили изумление, чмокают восхищением, а обязанности по боку! Ясно… а целое утро — наслаждайся собственным составом, все смазано, гнется, и отверстия отверсты, знай стриги ногти, заливай в свою воронку дымный кофе и перетирай продукты — в дрянь, ах, охота, вдохновение! И надежду новенькую, хрустящую — и на стену, шаг назад, и в альбом, и скорее — в щель на затылке, руки прочь!

И так он умирал-растворялся и сотворялся из растворения полтора месяца неотлучно, как от добровольной народной дружины, а тому назад и послал — свое письмо , запустил бумерангом — в проросший из памяти город и вообще в другое число. Потому что у Нупса, так мне хочется завить сюжет, имелась тетка — фея , за три ночи от него, вот так. Родная тетя, а хоть и многоюродный дядя, но иной дядя — удав. Ну, знатный деловар, глубокий проработчик, а у Нупса тетка — фея! Фея Марковна. И она, тетя Фея, и ее пламенный мотор и стальные руки обещались — еще высевали пальмы в кадки и неисчислимую кочергу загибали по моде — родительным падежом, еще тогда — исполнить Нупсу заветное желание. Да не сейчас — не промотал бы на золотую шайбу, и не в школьные годы чудесные: протрюхает — на расположение флюгарки с совместной парты, на тройку за двойку — и чтоб педагогическая среда от испуга скушала друг друга, ведь изловчится, все всмятку загадает — глаза-то бегают. Вот обернется могучим дубом, зашелестит, разбросит — тогда и будь по-твоему. И Нупс, как повелели, надулся, выпростался из средней школы, из среднего института — и вдруг думает: мне, думает, профильному древу великих равнин, безнравственно — стряпать из тети Феи мое желание, да еще — одно , вот кабы три или семь, а тут и пачкаться не стоит. И оставшееся среднее — своим горбом! — так пиджак на нем горбом, идеалы души, жгучее чувство стыда, императивы-инфинитивы… По всем закоулкам жизненного счастья с Вергилием рука об руку, бахил об сандалию, есть такой попутчик, заехал мне в ухо — и все не вытрясу.