Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Ну и продолжается — сам собой. Нупс Нупсом.

Например, так. Например, вы встречаете утром знакомца, с коим расстались в полночь — и вдруг обнаруживаете, что голова у него — буквально праздная борозда, а только в полночь — и колосилось, и ерепенилось. И что? Например, можно спросить:

— Ба! Ты всерьез так огорчил своих болельщиков — или пошел на погружение?

Но это те, кто прямее линейки. А игривые интересуются:

— Откуда такой кучерявый, как тутошний шелкопряд?

Та же линейка, но наоборот, а наоборот линейка тоньше.

А есть еще в жизни поэты — и рвутся наложить на пустошь новую метафору:

— Это кто там яйцевидный? Кто погасил свои эмоции? Кто нам башку наизнанку вывернул — так, что все извилины разгладились?

Это если произносить, а можно и в рот набрать что-нибудь. И уж кто взаправду тонкий, тот тактично не заметит некоторые с кем-то первобытные перемены. И заговорит — как с нечесаным, будто взгляды давно отстоялись — и от веяний момента не меняются! Только глаз — чуть в стыдливую сторону, но — чуть , а не косить гиеной, будто задняя мысль на спине висит!

Например, однажды у Нупса была подруга, и вдруг Нупсу сообщают, что подруга на сносях и вот-вот обрадует общество пополнением, а сам Нупс не замечал. И подруга ему молчок. И Нупс думает: что? Сказать, что все знает, и раскошелиться на соответствующие льготы? Но раз сама не говорит, значит — тайна, значит, не хочет, чтобы Нупс знал, значит, Нупс должен так, будто не знает, потому что — и не знал, пока незаинтересованные его не заинтересовали. И думает Нупс: а дальше что? Когда пополнение составится? И новобранца тактично не замечать, пока сама не расскажет, а вдруг до совершеннолетия не расскажет? А вдруг и после?

Ну его, Нупса — в теснине сомнений, но — о пакостнике, что еще вчера в полночь — лохмат, как таежный маршрут, а наутро — полная эвакуация! И если кто-то пытается сказать — при такой чьей-то незатейливости, и если слеп и нем, все — что вдоль, что параллельно. А Нупс никуда не спешит и думает: какая пропасть разверзлась меж вчерашней полночью и сегодняшним утром! Сколько потрясений село на остриженного, как трагически преломилась тайна его судьбы! Какое преображение мира перелистнул Нупс с закрытыми глазами!

Вот как жил мой герой Нупс, и это достойный его пример. И однажды в городском сквере повели Нупса по аллее и привели в сказочное место: там качели и ложки на блюдце, как серебряные лодки на пруду, прыгай и плыви лодкой из пруда в море, из моря — в мировой океан, и дорожные указатели над водой висят, гаснут дневные — вспыхивают ночные, а берег пахнет красными цветами, и даже — полузолотыми, но запах — красный. И Нупс почти уплыл, но в тот день ему было некогда. А сколько потом ни вояжировал мимо сквера, и насквозь сквозь сквер и сверху — ни разу на ту аллею не попал. Чертов сквер весь, всем взводом деревьев на плацу: три шага в длину, семь в ширину, там никаких качелей, пруда-океана — там за ним дома набычились. А ведь Нупс помнит: здесь, и запах красных цветов. И помнит, кто вел — бабушка вела, и сиреневый единорог-берет, и карманы до колен: с конфетами, с яблоками… и кого встретили — соседского Вовку Дутова. А найти не может! Бабушка, я семь платьев сносил, сорок ног истоптал, где… не успел договорить, глядь — а бабушки десять лет как нет. И Вовка Дутов — незрим, как кочерга.

И вот сколько-то спустя Нупс идет откуда-то или куда-то и где-то вдруг видит: пьяный кавалер на дворе, а рядом — гулящая красавица машина «Жигули»: хорошится — то в левом осколке обзора, то в правом, то в ручьях из лопнувшей трубы… и еще кавалер, но помельче сортом. И первый пьяный — бух сандалией по струе, растоптал милашку в сырость и вопит бывшему отражению:

— И чтоб твоя сука-машина больше по жизни не ездила! — а еще кавалер, помельче сортом, тот ни при чем. Но первый ему покровительствует. И благосклонно интересуется: — У тебя деньги есть?

И Нупс почему-то знает, что деньги зашиты в кепку, но его осеняет другое: разбитной кавалер, победительный-безденежный, ведь он и есть Вовка Дутов! И не похож, хоть бурка на него насядь, — да вот он, поскольку друзей не выбирают. Но от того, что Нупс видел столько упоившихся, что — двоятся, как цифра 8, ему кажется, что он и сам — вдребезги! И не успев ничего выспросить и взять адрес, он засыпает прямо там, где шел, и там, куда. А снятся ему провидческие сны, правда, он не помнит, что, но помнит — пророческое! И когда он просыпается, он уже чувствует, что вместо снов остается с голыми руками, но еще не проснулся. И начинает в муках вспоминать, ладно, а сейчас-то он где? Где спит? У бабушки в лодке, или при столовой ложке — или на триумфе симфонической музыки? И когда проснется, кем он будет? Выхлопным прокурсистом Вовкой Дутовым — или прорабом искусств? Или падшей крепостью Измаил?

И заглядывает стеклянным глазом в щель между снами — и видит презнакомые обои в финский цветочек, семь с полтинником за клубок. И оказывается: посередине жизни — вот где проснулся, на мужской половине, а в другой комнате жена кроит платье, а бабушка — за жующей водой, между Нупсом и бабушкой — волны финских обоев, а вундеркиндер положен на музыку — и в звучной школе. И кстати, тут Нупс обнаруживает, что он полусиний, но сгоряча не обращает внимания.

А за окнами сумрак, но будто уже светает, и к дому прибило утро. И Нупс рад, что слава Богу, так скоро ночь минула, и размечает дела, туда сходить, это принести, а то пронести под плащом. И протягивает руку за часами — нет часов! Неужто экспроприировали, пока просматривал сны пророка?! Но тут Нупс слышит свой хренометр — уже прикручен, влит в руку намертво — серебряной лужей-непроливашкой. Смотрит в лужу, а там — сегодняшний вечер, скоро восемь. То есть за окнами не светает, а темнеет. И дела, отосланные в завтра, можно вернуть в сегодня. Но если отозвать, если вынуть их из завтра, то в завтра образуются такие бреши, что завтра рухнет. И завалит Нупса за валом — и не спасут. И тут Нупс покрывается от пяты до треска в затылке — тщетой , бородавчатым ознобом, сыпью, оплесками. Ведь дела его завтрашние-сегодняшние — ни самому, ни бабушке, ни секущим небо всадникам, простым и почтовым, кстати о… Но расставить бы всех пошире, загородить полорогую пустоту, перспективу упечь, а из перспективы бабушка машет сиреневой гроздью берета и коржик протягивает. Время-то круглое — от бабушки ушел и к бабушке пришел. А Нупс вредничает, косится на коржик и стаскивает вразнотык — груду дел, суматоху явлений, и жену с мечтами приставил, финские обои развесил, грамоты, горчичники… а никак, никак от коржика не спрячется. Врет, что сладкое не любит.

И заплакал Нупс в половине восьмого финских обоев — у черты, где ворсистому восемь делиться, пускаться на размножение… зарыдал, такой шлюз распустил, что мечта-жена прибежала с недокроенным платьем, но она кажется Нупсу узкой, что за уза, и шкаф навис дверцами, цыкает битыми замочными лузами, и четыре шмары-стены, и чья-то не то амурная виола, не то эолова арфа… столпились вокруг — и утешают и утирают, а главное не то, чтоб мы тебя понимали, а что у нас добрейшее сердце. А жена — полуплатье подмышкой — раздувает змеевики, гонит из пустоты лекарство пустырник. Но утешили или нет, я не помню.