Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

И приходит к Кутейкину. Открывает Кутейкин исподлобья.

— Не клюет? — спрашивает Нупс.

— Клюет. Покоцанный петух, — вычленяет Кутейкин. — Зубы жмут. В субботу на даче так прищемили — чуть не самоликвидировался! Хотел завещание накатать, надо же отлепить тельняшку родным и близким, не то в ней и спишут, во фрак не ввернут. Тянусь из последних сил к бумаге, а тут вихрь — и отдувает! И бумагу, и последний час…

А из кухни — смех.

— А там кто весел? — спрашивает Нупс.

— А там Люли. Следуй в караване, я тебя представлю.

И ведет Нупса на кухонный свет, и ясно: увез жену с младенцами в природу и не скучает флотской натурой. И неизвестная Люли с зеленой прядью — в зазеленевшем углу кутейкинской кухни.

— Я не вовремя? — окисляется Нупс.

— Вовремя, вовремя. Мы духовным богатством делимся, возьмем тебя в долю. У меня же зззубы! Я сварил себе манную кашу, ем и рыдаю. А тут она путешествует мимо окна, увидела, пожалела и говорит: «Давай, я тебя в ресторан „Океан“ отведу…»

Мимо так мимо, ведь кутейкинское окно в девятом этаже.

— А почему ее Люли зовут? — спрашивает Нупс.

— Не успел войти — сто вопросов. Ты что, из Клуба знатоков? На-ка портвешок и сразу все о жизни поймешь. Может, она французские оперы пишет.

И достает Кутейкин махровый портвейн за нумером 777, но на нем напечатано «Океан», а Нупс — коньяк, но тот нумер счастливее, и велит себе портвейну, раз он — океан, а Нупс и шел в океан. А Кутейкин — из духовки: гля, какое бля… какое блюдо уродилось! — да откуда теперь океанское счастье у Нупса — экс-мечтателя экс-золотой незаактированной бочки? Разве блюдом зажевать, полегчает? И слышит, как вдали, может быть, под римским патрицием, поскрипывает чужая золотая бочка, может быть, под грузом нерешенных проблем… И слышит — по ступенькам поступь потусторонняя. А Кутейкин не слышит, богатство Люли перебирает, а Люли не отдает, мелочь подсовывает, а за ценности Кутейкина — по рукам. И в ответ свою биографию вышивает — когда в комсомол, которой грудью ребенка вскормила, а Кутейкин не верит — покажи! И уже у дверей — такие шаги, что опять на Нупсе конверт уськает своей заячьей… ах, чтоб ему заживо оскудеть!

И тут в двери — звон, все тарелки встрепенулись, заметали лязг, и стены взопрели, спустили по трубам бесповоротный вой… услышал Кутейкин! Идет и возвращается… с Белоедовым! Воистину он! Директор Дома юных пионеров. Но что-то в нем — впроброс, какая-то трансцендентная оплошность… и вдруг Нупса осеняет: остригся! То есть чудовищно остригся — по-пустынному!

— Глянь, какой рулевой, а? — хохочет Кутейкин. — Какой штурвальный!

— И откуда такая гибель локонов? — оторопев, Нупс.

— Он что, и не пьет, не курит, не маньячит? — спрашивает Люли.

А тут Белоедов открывает пиджак и выкладывает ствол водки.

— Что-то мне мешает, — бормочет Нупс, изучая Белоедова. — Что-то на тебе лишнее… Ага! — и торжествует. — Ага! Брови! Весь — яйцом, и на — брови!

— Ну подумай, — плещет Кутейкин, — ведь вчера его из автобуса видел, он с пионеркой гулял, в прическе до пят, а нам даже чубчик не выказал. Ах, чукча, чукча кучерявый… Вчера, сладенький ты мой. Знакомься, Люли, настоятель Дома пионерок. Но смотрит зверем.

— Брось, киса, это я прежде со слезами на глазах работал. А теперь всех бы передавил.

— Слушай, возьми меня к себе! — кричит Кутейкин. — Нупс говорит, коммунары его ухрюкали, так аз отмщу: лишу их — своего мастерства. Возьми, а? Есть у тебя место?

— Есть у меня место, — говорит Белоедов. — Преподавателя бальных танцев. Пойдешь?

— Мне бы в театр теней, — вздыхает Кутейкин. — Хочу режиссером на театр теней!

И теребят блюдо и дискутируют. И чувствует Нупс, прямо в нем бочка скрипит, золотыми досочками квитается, и все связано с приходом Белоедова, и микрорельеф — и макро… черт знает как, и отвратительно, что связано, но — вкруговую! И странно, что Белоедов вдруг лыс, да вот таков. А несчастье будто бы в том, что разом ушли огурцы — и со стола, и из холодильника, и из зоны рискованного земледелия.

— Ты, владетель дачи, не мог огурцы навставлять?

— Ну, камрад, ты кем меня на даче держишь? Огурцы-то не из нашей дачи, а из нашего гастронома. На даче огурцы посеяны чисто символически.

— И что восходит, если не огурцы?

— Кру-жев-ник, — неуверенно говорит Кутейкин. — Кружевник, нематериальные активы… А также взяли урожай гороха.

— Так насыпь стаканчик к коньячку.

— Ты, камрад, на весь мой урожай замахнулся. Дача, подача… да ихняя дача рухнет через год, только видели! Зато у нас четыре за переэкзаменовку, мы передиктант перекатали! — хвалится Кутейкин. — Не только горшки в третий день выливаем.

— Вышло жизненное обеспечение, аут… — вдруг объявляет Нупс. — Хоть на коленях молите, хоть взятку всучите — точка!

— Бочка! Да ты хоть знаешь истинное страдание? Вот принеси гитару, пошарь в столовой под раскладушкой, Люли тебе отпоет.

А Белоедов посмеивается, тоже блюдо потихоньку отламывает, а усмешка у него — чистейший конверт!

А Кутейкин говорит кому-то в окно, опять у него кто-то в окне:

— Зайди, отсоси рюмочку. У тебя сразу кредо изменится. Да я не праздную, а прощаюсь, у меня цинга.

Но никто не приходит. И уже гитара, и Люли, выстроив Белоедову око, раскрывает вокал — должно, из французской оперы:

— А между тиною, тиной зеленою девичье тело плывет…

— Слыхал? Слыхал истинное?

— Ладно, — говорит Белоедов. — Возьму рисовальщиком. Наш больно много закладывает — прямую линию партии провести не в силах. Вообще-то — мил, и стажист, а среди рисовальщиков даже слывет. Да из-за него инспектора ходят, нюхают нас, как кобелей. Из-за него уж и не заложи.

А Люли рвет поющие струны зазеленевшими пальцами.

— Тело плывет, между камней толкается, мертвые смотрят глаза. Платье девчонки о камни цепляется, ветви вплелись в волоса…

И вдруг Нупс вспоминает, что у жены не совсем скроено платье. И думает: а может, Люли — фантом? Химера с Нотр-Дама или с Дома пионерок? Ведь он ее никогда не видел — значит, ее и нет? Глядь: а на портвейне — не 777, а 666!

— А я тебя с пионеркой накрыл! Проезжая мимо станции, — кричит Кутейкин Белоедову. — Валя, Валентина… Бюст пионерский — экстра! Но бедро широко.

— Ну, — спрашивает Нупса Белоедов, — куда запропал, трепетный друг Горацио? Где месяц промышлял? Видно, думаю, недосягаемо живет.

— Ты! Ты! — говорит Нупс и глотает воздух бочками. И скорей запивает, чтоб проскочило.

— Хотите сказать или просто отреагировать? — интересуется Белоедов.

— Ты! — говорит Нупс. И переводит дыхание на три бочки назад. — Подобрал бы ты когти и не шалил. И сопроводил меня в гигиенический бокс.

И идут, здравствуй, ванна, полубелым телом окрысившаяся, здравствуй, дорожный знак Стоянка стиральных машин и уснувшая и присохшая к тазу зеркальная гладь в цветении Лотоса. О заклейте мне рот конвертом! И сидят на белом боку, нога на ногу.