Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Это или другое приключение из жизни филистера, перетекающее — в мистическое предзнаменование.

— В предвестие того, что с вами происходило, или это — уже само происшествие?

— Когда запирают все двери по течению дня, а замочные скважины размываются, и все входы и выходы обкладывают хворостом ночи, обломками ночлежек, во мне все более возрастают нетерпение и нервозность — несомненно, перед каким-то неясным мне, но явно собирающимся осмотром. Пуржащее, многоугольное движение, нацеленное — на собственную чрезмерность… И однажды в звоне последнего часа из зачерненной сердцевины моего дома внезапно вышло осмотреть меня — чистейшее пламя.

Как-то, по обыкновению прозябая, я таранила путь от смутных дел — сквозь искривленный и убеленный неполнотой город полночи, меченный звездами снега или астронимами зимы, возможно обещавшими — нечто большее, и на этот раз мне опять удалось вырваться, прорваться сквозь обшарканные куски времени и вступить в свою затепленную натужным крепость. Мои искривленные холодом, но желающие услужить руки, столь же чрезмерные и без конца влетающие в штангу, переставили из зоны нерасчлененного, тусклого на огонь — чайник с провалившимся носом и вмурованную в толщу сажи сковороду — и, улестив маслом, целились уложить хлеб. Но масло вдруг выклюнуло к себе на круг из соседней ракушки — жемчужину искры, и внезапно — просеянный или отшелушенный от хлопьев тьмы золотой тайник… Точнее, передо мной был взвит горящий стог. Признаюсь, меня крайне смутила — столь неприкрытая откровенность любопытствующих мной и не назвавшихся сил. Между тем руки мои ухватились за длинный сук, на котором сидела сковорода, и сорвали ее с плиты. Восстав посреди кухни, я едва удерживала на весу — вошедшую в тяжесть холма и почти дивную плошку с пламенем. И оттого, что горело масло, стог был восхитительным — прозрачным и энергичным. Страх подбивал меня оступиться — отринуть, отшвырнуть от себя пламя — и уже разжимал мне пальцы. И, ощутив мою неуверенность, огонь возрос, гуляя маятником от волхва до агнца — или от всполохов голубиной стаи до втянутой небом их чечевицы. Он процвел в двух взмахах — от бельевой веревки, где забытая стирка сгруппировала под потолком скуки мелких одежд, и я прочла мысли пламени, уже видевшего себя объявшим — и эти детали, и весь мой гардероб — и даже соседский. Но кто-то, в тот миг неотпечатленный, задержал мою руку — и увел видение мимо… Пламя облизнулось на веревку и ушло с рейда… и чье-то золотое любопытство растаяло — столь же внезапно, как пролилось. Заметьте, я страстно боюсь стороннего любопытства как мерила несчастья! Я не устаю проверять, все ли высветленное затемнено, рассоединено или, напротив, замкнуто вмертвую. Не странно ли, с какой легкостью чей-то ясный и взыскующий взор вошел ко мне, обозначив эту фигуру моих действий — как преждевременную…

Но позже, согласно предзнаменованиям — астронимам зимы и воспылавшему любопытству, вернее — соуместно полночи, мою жизнь на некий срок озарил иной огонь. Я избегаю определить — кто столь случайно был мне открыт в глубине затворяющихся дней той зимы, сквозь кошачью песнь затворения… Но раз уж мои глаза проглотили — варварскую прямолинейность пришедшего, собственно — прошедшего , его напасть — выгнав из шеи струну, крикливо отбивать у всех бед — и ломкую старуху в шифоновых лентах прошлого, со вкусом вошедшую в образ калеки, и шаткий заулок с голубой чашкой души, выгородку ветра, в общем представлении — камни, и чем больше теряет камней, тем больше заходит вширь, в пресуществление моего филистерства… И раз уж сердце мое медлило — на холодность золотого света… как земля — в расстриженной на летящие вспышки белизне, возможно, оттого-то мне и привиделось царство снега, или одежды прошедшего были так белы и сиятельны?… — здесь, не повторяясь о природной моей склонности к лжесвидетельству, нашедшей щедрое поприще, признаюсь — в почти неестественной правде, от коей мне так же не по себе, как от всякого прикосновения зимы и земли — их недолета и перелета… от того, что зияющий зимний воздух, как гнутое прорывом тюремное окно, захвачен черными линиями скомканных чертежей, что когда-нибудь перевьются в деревья… Итак: прошедший был прям и неучтив, и он был — ангельской красоты! Черты его — ветви горнего сада и стоящее меж ними блаженство. Пламя же было просеяно — для остатка в слове, и все определяло перерождение некоторых тканей, о да — материй: возможно — напрасное, возможно — окаменение…

Самое беспричинное — нарушенные ожидания.

Мы ожидаем за тем перекрестком —

полный зеленым шумом дом аптеки,

что обычно борется в дверях — со змеей,

сбивая чашей ее виток, распыляя наотмашь —

залоснившимся в битвах трафаретом,

но уже охромев, разбив плюсну ступеньки,

замывая раны и ссадины —

в пунцовых и синих волнах витражей,

потому что так в предуведомлении:

во вчерашнем городе.

А дальше по улице — мохноногий портик

на выходе из щербатых башен пыли,

взяв на грудь — позолоченные буквы.

И пропустив вперед — увлеченных окружностью

и почти всегда фонтанирующих лягушек —

новые стены, обгоняя друг друга

завиральными антенными блюдами

и взошедшими над городом именами компаний,

копьем-термометром и железными масками

страстотерпцев, и вздернутым над набережной

гигантом-единорогом — радиотелефоном,

потому что так в предуведомлении…

Но вместо дома-аптеки — осколочная площадь Осень,

сносясь с каркасом пейзажа — в одно касание:

полной пробелов имитацией вчерашнего,

уже разбитым огнивом,

накренив магические кварталы,

и гвалты камней, и панцири

подавившихся собственным прахом урн…

И нетленнотелая дива

меж ломаными крылами и бельведером

размахивает — не то рогоносицей-лирой,

не то головой архара, стострунной мышеловкой…

Площадь, запертая на восемь бронзовых

и каменных улиц, и над ней — ее содержанки,

двенадцать крылатых богинь почти Победы…

Но лопасти, скольжения, цитаты

в расписании поездов, сурки в красных сгущениях

подмороженного мрамора —

и стирающийся графит оград,

сортированные на вчера и сегодня,

вдруг начинают старинную меланхолию…

Нельзя попасть куда хочется, достичь места,

возместившего — назначение, цель…

Лишь — снестись в одно касание:

взглядом или… а между —

отсутствующие звенья,

выболевшие овалы времени,

провисание — надувание светом…

потому что книгу улиц, которую

мы листаем, пожирают змеи и жабы,

мы едва успеваем загнуть угол

и вырвать себе страницы…