Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Несколько высоких голосов, разговоры за созиданием воскресного обеда: я не выношу людей, которые совершенно сознательно себя разрушают. Не для толпы и времен, а — ни ради чего… Я ненавижу, как он с утра до вечера пьет крепчайший кофе и без конца курит, как он успевает лечиться спиртом, как подставляет себя под рваные куски летающего железа… и ращу к нему чудовищную брезгливость… гниющий заживо, разложенец!.. И взгляд в окно, за дорогу. Сектор неолита. Рубило, резак, гарпун. Гигантская каменная рука, забытая Полифемом или самой угрозой. В каменном кубке — неостановимое пламя, давка языков. Инициативная группа в белом и в черном — торжественно, с подношениями огню, обсыпные цветы… Ты смотри, уже третья свадьба. Где они поднабрали таких клоповатых мужиков?.. Ничего, добытый в честном бою крепкий середняк…

Те же, воскресные.

Представь, мы тогда с ней были стреножены жизнью по ногам и рукам… хоть пиши завещание Маннергейма: похороните меня среди моих проблем… ну и вдруг — отчего нам не выбыть на пару дней в столицу и после не сшелушить ее — в заповедном университетском местечке? Та старая дорога стоила пять рублей. Позвонили друзьям в столицу, позвонили доктору, чтобы тут и там — гостиница. И на следующее утро уже были… Столичный люкс из трех комнат — мечта парторга. Два туалета в цветущей плитке — один в прихожей, другой — в спальне, мы аукались… Кабинет в руководящем ключе, гостиная — белый стол на цапельной ноге, яркие, радостные пятна хрусталя, чудеса ковроткачества, кресла-ландо…

Свели полдневный отдых сюзерена — и отплыли в ученые подворья… Являемся в университет, спрашиваем доктора, а нам низачем повествуют, как вчера работал городской пожар и губил гостиницу. И пока мы шли к его кафедре, все вокруг, путаясь в показаниях, волновали нас картинами пожара. Мы думаем: уж наш-то номер — не в сгоревшей гостинице, берут на пушку, доктор — объект интриг. Приходим — и первое, что сказал нам доктор: сгорела гостиница и унесла назначенный вам апартамент — в небо!.. Пришлось дать ночлег — в доме-коммуне, в конюшне на пять туш… Все-таки доктор — неприличный человек! На выгулке этот Парис поднес нам обеим по яблоку. И то и другое — краденое. Самое ужасное — он гордился, что украл для нас оба яблока!.. Реплика вниз: что тебе «дай»? Сначала вытряхни горшок, а потом приставай к взрослым… Слушай, опять я в субботу иду на похороны. Мне кажется, в крематории уже приметили мое общественное лицо…

Эй, думаю, я вспомнила, на кого ты похож. Хотя, по правде, ты решительно не тот… Память дорожает, как жизнь, — во всех интерпретациях. Каждую ночь мне снятся сны: вот еще кто-то не желает со мной разговаривать, и еще… Кому-то из нас надо помочь ремешком — восстановить память или сходство…

Во втором же окне — догорающий гороскоп крупнейшей в дымчатых собаки, помещенной в теннисный корт, помещенный — в высокие стены, переходящие в снежные сети. Темное место для толкования — чем столоваться, где размерзать и спать — ни собачьей палатки-одиночки, ни еды, ни крошек — но много снега, манежа — и манежащее собаку время.

Ты похож на старую сову в болотных очочках — с первого этажа, обычно полупьяную, иногда — пьяную, полущипанную, удержанное перо — вразнотык. Квартира без секретов — барачная раскрытость… барочные излишества: клокотанья от порога, надрывы, тяжкие вести гравитации. Однажды я видела, как двусмысленно она потрошила помойку — за чем-то конкретным и что попадется. Напряженная трудотерапия — поиск, смотр, отскребание черным ногтем, но принцип работ — максимальная прозрачность: в руках — пусто-пусто. Торчит при подъезде и жжет идущих преломившимся в линзах квадратным вопросом, будто сейчас ей объявят, где она находится, как это все называется и — чего ради?.. И еще — вниз: а что, твой горшок — в прежней точке замерзания, с той же начинкой? Ах, уже с новейшей…

Он совсем ушел или не совсем? Я позволю ему уйти и не накормлю мальчика приличным обедом?.. Слышала? Она говорит: в последнее время мои отношения с Богом окрепли. Я поняла, чего он от меня добивается…

В третьем же окне — вертикаль желта, ночь нежна, узость тропы: лунатик, забирающий гору, и по мере подъема человека-осла — и взирающего на него свысока и все выше взгляда — сливаются в целое: шестиконечный кентавр с общей дынной головой-луной и… что еще не забудут в номинации осел ? Правильно, лиходейские призраки слуха: затяжные и добросовестно глухи.

И последняя фраза из потерянного отрока, окрыленная новой прелестью и лестью: как быстро утешилась вдова… И если та, о ком столь пышнословен брат дымящейся собаки и убывающего в полынь и олово квартала, он же — друг староиспанской или скороуличной пьесы… например, жизнь есть сон с неуместной цитатой о третьестепенном: Клотальдо умрет от раны… даже если воспетая прогульщиком Почти Победительница не победится его вдохновением — и никто и ничто, рохлец-сочинитель просочится сквозь червоточины стен — к железным помощникам, печатным затейникам, и удлинит свои неурожайные вести — и щедро бросит в чужие, и без него брюхатые почтовые ящики. И пусть мученичество и иные знамения утекли из нашей среды, и среда не бывает всегда или дольше среды, и совсем не та дверь тяготеет к самораскрытию… да поглотят нас неунывающие процессии, слияния с близкими формами — камни, земноводные буквы, и осыплет нас сладостью или дикостью яблочко-ранет.

— Назначенная к превосходству степеней зима…

Я возвращаюсь в кружение веселой желтоперой газеты — при летнем западе неба и зимней его слепоте, когда предшествующие редакции этажи бесповоротны, выкипев — дочерна, под нами выложена пропасть, и снизу поднимается забвение. Лишь в раешнике, милостиво приближенном к луне, сохраненное в цвете и какофонии — дело о скоротечном спасении дня, удержание вырванных адресов — размноженным оттиском или раздвоенным следом. Успешны тарарам и тамбурин. Прибитые друг к другу компьютеры — в сужающемся на штурме тройном кольце барабанщиков, стрельба с бедра… Инсектарий звона — всеугольные телефоны и выползшие из жуков пейджеры, вдруг оживляясь — в фортелях одежд и на выбросе, сея свисты, жужжания, трель. Вьющийся из ушей сорняк проводов: наконец раскручивают — собеседников полдня, догнав — до нитки, до канвы голоса, заодно низводя до пантомимы — вечерних… здесь — замарашки-глаза и приставшие к ним нечистые беспокойства: о правдах, о догмах, сильнодействующее вещество доброжелательства… И, не выполов из уха сорняк, меняются мнением кричаще и вопиюще — сквозь чье-то сбегающее с бегущих кругов диктофона или… в общем, в круг пыли, но корневое: я веду напряженную мыслительную деятельность… так сбегает глория мира… над захватывающим отчетом: после утопления трое были оживлены … а с параллельных кругов с грохотом упадает железная петля рок-н-ролла. Идущий локомотивом со стен — рекламный альпийский снег, и из тех же глубин скачут кузнечики желтых пустошей, растрата полукружий, астмы… Курчавые преувеличения интересных фотографий… Я не расписываю шум от третьего по двадцатого молодых веселящихся — непреходящее вопрошание: кого сегодня прессуем? Пора толкнуть ситуацию от сложной — к резкой, сделать народное волнение… Какие наши связи — с шефом связи? Налететь — или пусть мафиозничает?.. Выскобли из него планиду. Пожуй его последний вздох, почувствуй его… Как чинопочитается старый и потный жиран, который дал прессуху в «Гранд-Отеле»? Который целый час заговаривался? Я хожу в «Гранд-Отель» на все их капустники, там ломовые закуски… Дежурный редактор вызревает из вчерашней игры, прогоняет ее наизволок, с гончарным гулом, с глинами тычков, и обмочившая око моченая фиалка… Кто был на массовке коммунистов? Наторговали хоть тридцать три головы? Хватит о замогильном пятьсот знаков, пихни их на заднюю полосу … в расплавленное стекло… Этого алюминщика уже исключают из письма и оборота, можно гасить и давить… И попутное: что на тебе за платье?.. Я бедна — вот прикрылась, насколько хватило. Если — совсем никак, пересмотрите гонорары… И трясут муз: ау, синоним к слову продажный !.. Заветное — в распев, через всю редакцию: сколько тебе втерли в лапу за этот материал?.. Или: гляньте, построился у телефона, информацию сливает!.. Вопль отчаяния: положите кто-нибудь трубку, дайте мне набрать родину!.. И еще пурга производственного… Воссевший на новости — или привязанный к трем стволам расходящихся полос, разрывающий себя на густые столбцы, черные и желтые, портерные и имбирные, вносит в общее дело мысли вслух: последняя гражданская жена министра хочет первую премию в танце… Мэрия ворует на полную грудь… Повесьте на первой колонке главного энергетика!.. Фирменный ужин: застрочившая монитор лапша, она же — скороспеющая в посуде не то для чая, не то для розы… Другие трескучие пальцы врываются в сладостные хлопья, запятые, кукурузные гусеницы — и снова скачут ливнем по бутылочным горлам и лотошным бочонкам азбуки, по крупам золотых и сургучных пони с бутылочными глазами и пенной душой — всюду вита. Дежурный редактор оставляет тут и там — рассекающих путь его: ареопаг лошаков, вскипающий абрис, и запеченную в отребье пуха и желтухи, иглы, контузии — шарманку вечера, и разнеженную линию шалости и лжи, и розовоперых голубок… и, промедляя борт на Киферу, приближен к взрыву, вздувшиеся линзы — в консервных банках очков: бомбаж… Алло, я хотел, чтоб ты выписался в девять, а уже полдесятого… А уже — круглое десять… Одиннадцать, ножи! — и зрачок через линзу поджигает пишущего — от прогоркшей между звездой и вороной макушки, по отрогу рукава и ложбинам — пунцоволистой ветвью. Теперь сойди с нагретого, я набью однословное резюме — или это писание умрет… Но вызов художника, уже клейменого и зазубренного: чем резать мою руладу — твоим общественным мнением!.. Пауза… вдруг поднявшийся шелест облетающих стену часов с настойчивостью песочной горсти — в стекло. Собственно, мне ведь близки твои позиции…