Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

И хотя извилистое движение дает крен — к иным ночным финалам, но вода звона и крика, натекшая в канавки пройденного, в развязавшиеся оправы и за краги углов, и в жерла зевоты и прочие водоносы — уже новое вино…

Этот оставленный солнцем этаж, где разбивают сердца и по мелочи расплетают иные сосуды, или квартал, брошенный Имяреком — на господствующих высотах ночи. Раешник — над титульными повозками бурных фасадов и посадами заложников, над каменеющими в спиралях рысями переулков… и подмявший рысь тяжелый, лоснящийся скот Желание… и над слабогрудыми зеркалами, закрученными впопятную и накрытыми — стеклянной недостроенной башней…

За столом, до меня уже избранным — крупнейшими: круговоротом комедии, праведностью, мелькнувшим входом в Аид и линейными постановками Художник и Власть , достигающими в размахе — ста разверстых ртов глубиною в гром, и полдневным метеорным дождем тенниса… за серединным столонаследием меня обстояли — вздорные формы луны. Хотя очевидные, веерные — бердыши, алебарды, туз, наконец — Голем, сникая в жеваную записку, в ночную спиртовку … все ежемесячные тридцать сребреников луны, выставленные мне за угождение злу, — несомненно, были мед и амброзия… если не были пресны, и слишком дырявы и кислы — от местечковости. Если не походили на лихорадку искр, на искры звезд над Мелеагровым поленом брошенного квартала…

Но — к более зимостойким формам: луна — как возвышенный монолог о потерянной зиме и мертвенность — потерявшего, и зима, нервно скомканная… Луна — как ведущий к спасенью в ту зиму пожарный зимник — над моей полосой охоты. Небольшой выход из себя — в высь и…

— Над газетной корректурой, полосой верстки, на которых вы из вечера в ночь… как тот мелькнувший гомункулус, злобный болван, с механическим метром жующий разнузданный текст, конечно, он не случаен. Однако вам угодно украсить вашу застольную песнь — гранатовыми зернами стыда и жемчужным рисом лжи…

— Неужели вы еще здесь?

— Возможно, какое-то время меня не было, а за неким сроком не будет вовсе. Оставайтесь монологичны, как луна, — в надежде, что ее ежеминутно читают…

— В самом деле, против меня стояло стеной — многоочитое стекло, в нем город терял высоту, упадая — в раскатистый оркестровый ров, где металась в агонии и стихала музыка жизни, и крыши возвращались за рампы фонарей — повторяющимся в фиксатуаре крылом рояля, и упорствующим в ощипе — крылом арфы, и грифами тьмы, и какие-нибудь арапники, приструняя створки скрипок, твердо взмывали на звезду, да, не в пример… если не счесть звезду — бельмом, и небо — гомерическим слепцом. Но — продолжение падения: вхождение оркестрового рва — в кладбищенский, в разметки его трапезы — стопки окон, наполненные мертвым сном и накрытые черствым карнизом, и выклеванные буханки-чердаки, и облупленные яйца лунного света…

Подробности стены, разделившей караулами стекол мои охоты и дарившей мне в прямую трансляцию — непрерываемое шествие времени. Меж суходолом рам — воздушные переходы нежных минут, или погорельцы в душегрейках облаков, унося из лоскутной флоры дыма — последние поджилки и пожитки: надтреснутую чашку и цветок — лазурь и розу … И тянулись гуськом в ручьи разора — сегодняшние масло и вино… Катился пробный шар луны, точнее — пробное сито зимы с мотыльками сахара, с сахаром мотыльков. И за ними спешила и уже облачалась на ходу в траур ночи — моя почти победительная жизнь… Словом, процессия золотых малюток, несущих все самое ужасное и неприглядное, что известно им обо мне, — постыднейшее ничего , продуцирующее — мрак. Посему быстролетность пространства садилась, дальнейшие надо рвом коньки, они же грифы, недомогали, коптили… и все обретало широкий цвет смертной тоски — и было сокрушено.

Мне открывалось — выжимать из глаз остывшую жадность и сносить побивание громами, чтоб чтить — другие бессонные ассонансы, кроме шествия времени — и моей охотной версты, сверстанной между прочим — между экономией и цейтнотом — черной, без канители отстояний — просчетов, разлук, так что все по обочинам охоты стиралось.

Как преследуемый мной город, чьи детали укрыты в дьяволе, представая мне — либо в тот же час, но уже разграбленными, либо — в том же средоточии, но уже — обойдя меня… хоть открыты глаза мои, а не видят. Сплетать минуты в венки… Свивать малюток — в поход за правдой… Похоже, я только и повторяюсь?

— Чрезвычайно похоже.

— Помнится, время уходит, пока длится время… или наоборот: пока длится время, оно… В общем, моя жизнь покидала меня из семи углов земли, смешавшись с населением, как лесные братья, или смешавшись с временем, посему начинала свою глиссаду — в каждый миг заново.

Мои фланерства по брошенному этажу, вдоль нищеты и бесправия — встречать лестницу, которая возвращается из всякого сожженного города, отпущенного — троянскими коньками или троллейбусами, считать выплывающие de profundis — ее галеры на веслах балясин, и плоты неисследимых ступеней. Дуть в бумажный фитиль — у русла несущей лестницу краеугольной стены, прозрачной — или правдивой — от парадиза до корней улиц, вросших в ад, от воздаяния до преступления, меж коими отразила — столько минутных правд, что утеряла неотвратимость и нашла невинность. Потеряна поступательность между зачатием и смертью…

Там же — двойничество неисцелимого тополя, кто во втором пришествии стекла и камня, во втором уложении — открылся единым в двух столпах, первый — язычник, другой — злоязычник, но брат стережет брата, чтобы прилюдно и призрачно наслаждаться скорбью о прошлом и безжизненном будущем — и вожделеть к невозможному … И во все щели, во все прорывы тополя ввернуты сердечком записки с желаниями, перлюстрируемые ветром или тяготеющие — к творчеству молодых: к желтизне и полету. Возможно, сей выдолбленный из тополя катамаран, торжественно длящий себя — в фаворитах гонки, расходован на сновиденный прожект — и посильный: одеревенелый сонливец, посадивший на шею — гугнивое гнездо… Первый ствол — дивный отрок, а второй — подхвативший его поток, и чем глубже один повержен своим отражением, тем больше другой — мастерством стилизации или отчужденностью всякой формы.

И, упорствуя в щипаных метафорах, следить подольстившийся к проспектному — переулочный ров, его двусторонний список плоскодонок, тускнеющих на слете с пюпитра — под стан проводов, и как отходят одна за другой… как внизу, в витражах бара, электрические деревья подманивают жгущим плодом и, не дождавшись жрецов, кончают самосожжением… Как полустертый и смятый переулок, разыгранный по тлеющей на углах зданий аппликатуре… если сии адресные цифры — не промотавшие округ часы… И большой проспект, на который пошел огромный объем материи: толпы, железо — уже барханы в бесчисленных блуждающих огнях. Смешавших и завертевших — золотой свет, что водил меня по непрозрачным улицам, а кого-то — по верхним стенам… И отринут нами предел, но свобода преступить его смешалась — с несвободой. Жаль, что запрет, нарушить который — по крайней мере, сегодня — уже невозможно, столь же невозможно нарушить — и завтра.