Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Обещаю вам, что мое безжизненное говорение еще выправится — в тот болеутоляющий снег… Как только мои вечерние засады на посыпанной иглами полосе и на другой удалой, где у круглых букв выколоты глаза, сойдутся — с охотой на аркадского оленя… Ибо то шли — пристрелки, гон на месте, но моя мечта была — успеть за священным животным, посвященным — всем вожделениям, именем же — автобус одиннадцатого часа. Однако стрела пути, посланная — через головы, исправно сбивалась, и моя судьба почитала опираться — не на меня, чьи принципы не стойки, и обстоятельства расхлябанны и кружат, но — на фундаментальный проект. На жертвованные мной большинству — стандарты: долги, обязанности и прочее предсказуемое. Последняя верстка расстилалась передо мной — значительно позже моих надежд. И поскольку машины ниже автобуса угнетали меня — некоторой зауженностью в средствах, особенно — в слове, приходилось довольствоваться — лишь смутными транспортами из половины двенадцатого и еще менее хлебосольной тьмы.

Да, вот что предшествовало — высокому пламени, которое нисходило ко мне в иные полночи той зимы. Город, чей пик — луна, а основание — снег: основан — скребущим сердце и всю задушевную кладь когтем льва. Постнейшее ожидание — продолжения пути или, напротив, — вторжения большего, чем я, Зла. Балансирование между крайней стойкостью луны и снегом неверия, между временем: на ледяной филенке улицы, разломившей город на вчерашний и завтрашний — между моих подошв… Взгляд пристыл к жерлу дороги, к неустанному собирательству из отнесенных в завтра огней — иероглифа автобуса, без конца расползающегося… Облаченные в островерхую белизну улицы — ряды ку-клукс-клана, несущего пламенный крест единой дороги, пошедший на рой огненной твари… По счастью, то была — не самая вещественная зима, кое-какие числа отбеливали и прохлаждали ее формы — до несуществования. И любая неполнота — несомненная отсылка к той зиме. Очищение храма — от любострастных менял и пачкунов-голубятников… о, сколько я соперничала с гулявшим бичом поземки — в алчбе, и в гадливости, и в бессрочности рук, отталкивающей братьев, рассыпая побежки — за выменянным в храме или в калашных лавках и покатившимся сквозь пальцы… И была подобострастна и изобретательна, как ночной светофор, имеющий под луной — одно око: желтое. Так надеясь спасти уже отлученное — рассыпанные по селитьбе приметы, воробьиные позывные, из которых слагаются — те минуты, в которых мне стоял огонь небесного города.

Вот, наконец, — обмороженные и полупустые

транспорты, чтоб захлопнуть

докучающих одиночеству странников.

Вот цикличные окна, что хранили

набор нескольких черепашьих улиц —

код моего возвращения к началу пути,

и вот мое ужасное открытие:

их затухающий текст настолько слеп,

что практически утрачен,

и мое возвращение отнесено —

в область гадательного.

Эти заезженные зеркала занавешены —

рентгеновскими снимками зимнего дня,

умиравшего в разных проекциях

и в разных мгновениях, уложениях вечности,

ни в одном из которых я не читала

над этим чудным днем молитвы или

старослужащие стихи, чьи рифмы

отнесены ветром к началу строк

и складывают — утро прощания.

Линии его похождений талантливы и самозабвенны —

ни одна не приходит к какой-нибудь цели.

День сей был — вертопрах и, похоже,

эротоман: он беззастенчиво следовал

за харитами, только и повторяются

изгибы, холмы, опять изгибы,

и в конце концов они усыпительны —

ни там ни тут я не существую.

Жаль, что он выбрал погоню за несбыточным,

а не главный наказ: плодитесь и размножайтесь —

и больше никогда не повторится.

Но обмороженные и полупустые транспорты

все терпят и терпят свой путь.

Их редкие пассажиры всегда подозрительны

и разобщены. Одни, как я,

идут от преследования догоняющих их

где ни попадя радений о чепухах…

Суть не в фактах труда,

кричит им вдогонку неотступный труд,

но в интерпретации фактов!..

Другие отлепили себя от Вакха,

с которым работали воздушный полет,

и погружены в глубину

философского осмысления материала,

но срываются в мелодекламацию и теряются

в своем недоприземлившемся организме…

Третьи внесли в сей побочный город себя

и укупоренный обломок родового гнезда —

едва сейчас или едва внесли: автобус

вызван из тьмы в воспаленном круге вокзала

и стал его странноприимной метафорой.

Четвертые плохо отопленные тела,

чьи посиневшие кисти помечены инициалами,

а капельные веки и нос посвящены

соли земли, тоже неукорененные — оборванцы

в кухлянках из оленей снега, в лунных рогах.

Наши организмы усваивают только оленя,

а яблоки и прочая дребедень нам без пользы.

Они усваивают — только снег: изнанку счастья…

Эти ничего не умеют приращивать —

кроме дороги вдоль завороженного ими холода.

Им некуда торопиться, но, не в силах преодолеть

порочной склонности к излишествам,

они крадут недолгий автобус.

Выстуженный притон полон для них

развратного тепла, хотя

сравнить ли сладкоречивый ветер —

со скверноклювом-кондуктором?

Крадут — спасительный перешеек,

заведение, всем дающее на последний грош —

короткое счастье.

Как-то в наш транспорт вошел человек

с зимними звездами на скулах

и с горкой звезд на плечах.

Его язык замерз от длинного молчания

и грассировал, когда он справлялся

о назначении пути.

И я догадалась, что зима случается

лишь затем, чтобы догнать его звезды.

И что вьюга — лишь подражание

расстроенной струне его Р .

— В одном принявшем меня транспорте древовидное от заноса в складки и прогоркшее гарью существо вдруг отряхнуло шершавый сон и строго вопрошало меня, какой нынче день? Голос был не труба и не гусли, но определенно — скрип затворяемой темницы. Впрочем, день уже умер, и я, ощутив себя провозвестником, объявила — завтрашний день. Существо застыло в складках древа и вновь ожило и вопрошало: — А какое число?.. — не замедлив бормотать: я весьма надеюсь, время кончилось… Что-то смущало меня в микрофлоре конвульсирующего железного павильона.

Фланговый, на сидении у входа, был гривистый карлик при острой, как меч, трости, физиономией дерзок и беспощаден. Его освобожденную от покрова голову прокалил — чудовищный рыжий, кропотливо прожевавший все фитили волос. Рядом с ним поместился некто мрачнейший, несущий на спине горб — не то припрятанную пшеницу, не то камни, облачен же был в надруганную шкуру черной овцы. Ношу сию или шкуру караулила низовая собака — фактурой космата и дымовита — и пускала из пасти серу, и поганила покой духом зверя. Впереди воплотился нечеткий младенец и держал дремучий вопль всех мучеников ада. Послушный некоему ритму, то и дело выпрастывался он из пелен и над плечом сжимавшей его недвижной, хохлившейся горой бледной фигуры обращал к публике — заячью губу, еще не заштопанную… или — уже расщепленную: кратер, извергающий из его лица — алое мясо крика.