Фан Фан - Пейзаж

Хозяином банды Немого с улицы Хуацинцзе был Лу Десятый. В те времена при одном упоминании Лу Десятого, «Тигра с улицы Хуацинцзе», всех в дрожь бросало. Его парни были жестоки и свирепы, к тому же не задавали лишних вопросов, в ход сразу шли кулаки. «Зачем» и «почему» их не интересовало. Отец никогда не пересекался с Лу Десятым, но кое-кто из парней Немого знавали деда и относились к нему с большим уважением. Само собой, отец и громилы Немого одержали победу. Когда рассвело, они собрали трупы поверженных врагов, привязали к каждому по камню и сбросили в реку. Отцу выпало привязывать камень на шею парню по фамилии Чжан. Он его знал, одно время они вместе работали на причале. Однажды, рассказывал отец, он шёл с тяжёлой ношей и оступился, а этот самый Чжан подхватил его и помог не упасть. Отец знал, что Чжан — хороший, честный парень, и не понимал, почему в неразберихе драки смерть настигла именно его. Тщательно поразмыслив, отец заключил, что, видать, судьба. В той схватке отца ударили по ноге железным прутом так сильно, что вырвали кусок мяса, кровь так и хлестала. Отец уже давно привык к ранам и крови, поэтому просто взял горсть земли, потёр рану и на следующий день как ни в чём не бывало пошёл на пристань работать. Этот шрам грязного цвета и по сей день виден на его ноге. После каждой победы «портовые царьки» шумно праздновали успех в квартале увеселений, тогда как отец и его товарищи в хибарах с соломенной крышей промывали раны, искали врача для сильно пострадавших и лили слёзы по погибшим. Сюн Цзиньгоу, который так трясся перед дракой, вышел из переделки без единой царапины. Он дотащил отца до дома, а потом, радостный и довольный, отправился по своим делам. Отец потом говаривал, что до сих пор сожалеет, что не успел в тот раз пришлёпнуть труса; спустя пару недель снова понадобилось преподать кому-то урок, и главный велел заодно прикончить Сюна. Чтобы ни на кого не повесили убийство, пара молодчиков выждали момент и подкрались к бедняге в самой гуще схватки. Отец собственными глазами видел железный прут, занесённый для удара. Он крикнул, чтобы предупредить, но Сюн обернулся слишком поздно, и удар прута пришёлся точно на темечко. Сюн рухнул на землю, не успев даже вскрикнуть, кровь залила его лицо, так что оно стало похоже на какой-то новый сорт арбуза.

В тот вечер отец напился вдрызг. Он немного поколотил мать, а потом начал клясться, что никогда больше не пойдёт работать на пристань. Но, конечно, потом пришлось взять свои слова обратно. Он пристрастился к подобным стычкам, словно к опиуму, и не мог вот так взять и бросить.

В теле отца бурлило чересчур много энергии. Если бы он её не выплёскивал и она бы так и копилась, он, верно, умер бы от мучений.

Все эти героические и печальные истории из прошлого невероятно воодушевляли моего отца. После рассказа он обычно делал большой глоток водки и громко вопрошал: «Эх, парни, когда же вы хоть в какую-нибудь переделку попадёте, как папка?»

Теперь отцу жилось скучно, он страдал. Таких людей, как отец, нелегко заставить страдать из-за чего-либо, но в этот раз он однозначно страдал, сомнений быть не могло. Он всё так и жил в нашем старом доме, а дети по очереди покидали гнездо. Храп и возня на полу, так раздражавшие его прежде, постоянное хихиканье на чердачке — всё сменилось тишиной. Комнатушка вдруг стала казаться пустой. На Новый год дети скинулись по десять юаней и купили отцу диван. Диван поставили у стены, но отец никогда на него не садился. Заднице больно, жаловался он. В погожие дни отца чаще всего можно было увидеть на тротуаре за игрой в мацзян, в непогоду он сидел дома на кровати и печально вздыхал. Как-то раз он сказал: «Один лишь Восьмой, малыш мой, остался со мной». От этих слов я был счастлив дни напролёт. А потом он посадил немного красного шалфея под окном, где я лежал. «Будут у Восьмого волосики», — объяснил он матери.

С наступлением зимних холодов отец целыми днями сидел в четырёх стенах и молча глушил водку. Под порывами северного ветра дверной косяк и оконные ставни тревожно поскрипывали. Периодически мимо проносился поезд, и весь дом шатало, словно пьяницу, который того и гляди упадёт. Мать не сводила с отца старчески слезящихся глаз. После выхода на пенсию отец перестал поколачивать её, и она как-то враз постарела. Родителям уже не было о чём говорить. Они просто молча жили бок о бок. Слова стали излишни.

Чаще всех навещал родителей Седьмой. Он ещё в холостяках ходил. Он всегда приезжал по субботам. Иногда в тот же день приезжали другие дети со своими пострелятами. Прекрасная картина, в которой почтенный глава семьи окружён детьми и многочисленными внуками, никак не трогала отца. Если сопляков продолжать воспитывать в том же духе, в один прекрасный день вырастут свиньями, частенько говорил он. Неудивительно, что все невестки его люто ненавидели. Но отцу не было до них дела, что они вообще понимают? «Посмотрите хоть на моего Седьмого! Моя школа! Хочешь, чтобы ребёнок выбился в люди, держи его в чёрном теле!»

Седьмому это было как ножом по сердцу. Но он не хотел спорить с отцом. Он считал, что относится к нему, как подобает младшему относиться к старшему. Всё-таки отец дал ему жизнь, а жизнь поважнее других вещей. Седьмой всегда уезжал на следующий день спозаранку, оставаться было невыносимо. Он не хотел смотреть на то, как отец глушит водку, бранится, а в конце концов падает посреди комнаты и блюёт какой-то тёмно-зелёной дрянью. Ему невыносимо было видеть, как мать, высохшая словно щепка, завидев мужика, начинает корчить из себя молодую красотку, как, не стыдясь, перемывает кости всем соседям: у кого свёкор лапает невестку, а у кого тёща заигрывает с зятем. В доме вечно пахло сыростью, от одного этого запаха Седьмого прошибал холодный пот.

Итак, Седьмой покидал отчий кров с утра в воскресенье, чаще всего с удочкой на плече. Иногда ему встречался кто-нибудь из знакомых, причём каждый говорил одно и то же: «На речку? Я смотрю, ты живёшь в своё удовольствие!» — на что Седьмой только улыбался. Шагая по улочкам и переулкам родного квартала, Седьмой напускал на себя элегантно-добродушный вид, показывая, что он, конечно, не местный. Вообще, он невероятно изменился, никто не мог предположить, глядя на него, что каких-то десять с лишним лет назад этот мальчишка целыми днями собирал здесь объедки и всякое старьё.

Седьмой всегда держался спокойно. Плотно сжатые губы придавали лицу невозмутимый вид. Но в его глазах горела ненависть. Если посмотреть на него пристальней, минуты три, то можно было разглядеть чёрные зрачки — две бомбы, готовые взорваться в любой момент. И понять, что вся его жизнь подчинена этому моменту оглушительного взрыва.