Дэвид Уоллес - Короткие интервью с подонками

Другими словами, вы можете сконструировать дополнительную Викторину – уже девятую, но не в духе пятой или даже четвертой, а может, вообще ни одной, потому что она будет не столько Викториной, сколько (ох) метаВикториной, в которой вы пытаетесь без обиняков описать тупик, потенциальное фиаско полуоктета и ваши собственные ощущения, что уцелевшие полурабочие тексты вроде бы должны продемонстрировать [41] какую-то странную фоновую схожесть в различных человеческих отношениях [42], какую-то безымянную, но неотвратимую «цену», которую приходится рано или поздно платить всем человеческим существам, если они хотят поистине «быть с» [43] другим человеком, а не просто как-то использовать его (например, использовать как публику, или как инструмент для собственных эгоистичных целей, или как какой-то тренажер для моральной гимнастики и демонстрации своего добродетельного характера (как можно наблюдать на примере людей, которые щедры к другим только потому, что хотят казаться щедрыми, и потому втайне даже рады, когда окружающие нищают или попадают в беду, ведь это значит, что они могут тут же щедро прийти на помощь и изобразить доброжелателя, – все таких видели), или как нарциссически катектированную проекцию себя, и т. п.) [44], странную и безымянную, но, похоже, неизбежную «цену», которая иногда равна самой смерти или уж как минимум равна тому, что придется расстаться с чем-то (либо с вещью, либо с человеком, либо с дорогим привычным «чувством» [45]или каким-то определенным представлением о себе и своей добродетели/достоинстве/ личности), что – в истинном и безотлагательном смысле – отчасти похоже на смерть, и сказать, что то, что в таких разных ситуациях, мизансценах и тупиках может быть (как вы чувствуете) такая ошеломляющая и элементарная схожесть – т. е. что все эти на вид разные и формально (да уж признайте) ходульные и лукавые «Викторины» можно в итоге редуцировать до одинакового вопроса (каким бы он ни был), – кажется вам безотлагательным, поистине безотлагательным, почти что стоящим того, чтобы влезть на крышу и кричать об этом всему миру [46].

То есть, повторимся, вы – к сожалению, писатель, – должны пробить четвертую стену [47],выйти на сцену голым и смиренным и сказать все это в лицо человеку, который вас не знает и во многих случаях даже, так или иначе, плевать на вас хотел и который наверняка просто хотел вернуться домой, спокойно раскинуться после долгого дня и расслабиться одним из немногих оставшихся бе зопас ных и безобидных способов, подходящих для расслабления [48]. А тут вы, спрашиваете читателя без обиняков, чувствует ли он эту непонятную безымянную фоновую безотлагательную межчеловеческую схожесть. А значит, придется также спросить, как ему кажется, «работает» весь этот кривобокий топорный эвристический полуоктет как органически единое художественное целое или нет. Прямо во время чтения. Еще раз: обдумайте все тщательно. Не применяйте эту тактику, пока трезво не осознаете, чего она может стоить. Что он о вас подумает. Потому что если вы решитесь и сделаете это (т. е. спросите без обиняков), то «допросная» фишка уже не будет безобидным формальным художественным приемом. Она станет реальной. Вы потревожите его примерно так же, как адвокат, который звонит по телефону и тревожит именно тогда, когда вы расслабляетесь за прекрасным ужином [49]. И обдумайте конкретный вопрос, с которым будете его тревожить: «работает или нет, нравится или нет» и т. п. Обдумайте, что он о вас из-за этих вопросов подумает. Вы (т. е. автор художественных мизансцен) вполне можете предстать человеком, что не просто приходит на вечеринку, одержимый тем, понравится ли он гостям или нет, но еще и обходит и спрашивает всех незнакомцев, нравится он им или нет. Что они о нем подумают, какое он произведет впечатление, совпадет ли хоть в чем-то их мнение со сложным пульсом его представлений о себе и т. п. Он подходит к невинным людям, которые всего лишь хотели зайти на вечеринку, малость расслабиться и, может, встретиться с новыми людьми в совершенно неформальной и неугрожающей среде, и влезает в их визуальное поле, и нарушает все мыслимые негласные правила вечеринок и этикет первого контакта незнакомцев и откровенно допрашивает о том самом, что вам кажется зацикленным и эгоистичным [50].Представьте на миг лица гостей. Представьте их выражения в деталях, в 3D и живых цветах, а потом представьте, что эти выражения направлены на вас. Потому что вот это и есть риск, возможная цена тактики честности – и держите в уме еще одно: еще не факт, что это окупится; совсем не ясно, удалось ли предшествующему квартету маленьких шипопазных quart d’heures [51]«допросить» читателя или передать ему «схожесть» или «безотлагательность», что финальный выход голым и попытка прямого допроса спровоцируют какое-то откровение о безотлагательной схожести, которое еще и срезонирует с текстами цикла и представит их в ином свете. Вполне может оказаться, что вы просто покажетесь самоосознанно зацикленным на себе придурком или, типа, очередным манипулятивным псевдопостмодернистским трепачом, который пытается спастись от фиаско, отступив в метаизмерение и прокомментировав само фиаско [52]. Даже при самой благосклонной трактовке вы покажетесь читателям отчаявшимся. Возможно, жалким. В любом случае вы не покажетесь мудрым, уверенным, профессиональным – каким, по притворному мнению читателей, должен быть писатель, написавший то, с помощью чего они сбегают из собственного неразрешимого потока сознания и входят в мир заранее подготовленного мнения. Скорее, вы покажетесь принципиально потерявшимся, запутавшимся, перепуганным и сомневающимся в собственных принципиальных догадках о бе зотлагательности, схожести и о том, испытывают ли другие глубоко внутри то же, что и вы… другими словами, скорее читателем, что дрожит со всеми нами в окопной грязи, чем Писателем , которого мы представляем [53] чистеньким и излучающим властное присутствие и незыблемую уверенность, когда он координирует всю кампанию из какой-то блистательной абстрактной штаб-квартиры на Олимпе.

Так решайте.

Первые три года молодая жена тревожилась, что их занятия любовью чем-то неприятны его штучке. Болезненный вид, нежность и розовость словно отшлепанной головки у его штучки. Легкое содрогание, когда он входит в нее первый раз. Смутный медно-кислый привкус болезненности, когда она брала его штучку в рот – хотя она редко брала его в рот; ей казалось, что почему-то ему это не очень нравится.

В первые три – три с половиной года брака вместе жена, будучи молодой (и самовлюбленной (что она осознала только позже)), не сомневалась, что это из-за нее. Проблема. Она тревожилась, что с ней что-то не так. С ее техникой в занятиях любовью. Или, может, его штучке было неприятно и даже больно из-за какой-то необычной шершавости, плотности или зацепки там, у нее внизу. Она замечала, что, когда они вместе занимались любовью, ей нравилось, иногда, надавливать лобком и основанием живота и тереться. Она терлась настолько мягко, насколько могла себя заставить, но замечала, что часто давила, когда приближалась к сексуальному оргазму и иногда забывалась, и потом тревожилась, что эгоистично забыла о его штучке и сделала ей слишком неприятно.