Люсинда Райли - Сестра ветра

– Господи, что же это такое творится? – выдохнул Пип, торопливо обходя толпу. Молодежь из гитлерюгенда, обряженная в нацистские униформы, истошно скандировала оскорбительные речевки, приплясывая на руинах бывшего монумента. – Неужели уже началось?

Он вошел в здание консерватории. Перепуганные студенты теснились в фойе, глядя на происходящее в окна. Пип отыскал глазами Тобиаса и подошел к нему.

– Что происходит?

– Заместитель бургомистра Хаак дал приказ снести статую. Специально спланировали провести эту акцию тогда, когда Герделер будет отсутствовать в городе. Он ведь сейчас в Мюнхене. Думаю, его все же сместят с поста бургомистра. И тогда Лейпциг точно пропал безвозвратно.

Пип отыскал в толпе студентов Карин. Она сидела, пристроившись возле одного из арочных окон, и оцепенело смотрела на улицу. Пип осторожно положил руку ей на плечо. Карин даже подпрыгнула от неожиданности. Тут же оглянулась, и Пип заметил в ее глазах слезы. Она лишь молча покачала головой, и Пип так же молча обнял ее и привлек к себе.

Ректор консерватории Вальтер Дэвисон отменил все занятия, сочтя ситуацию слишком непредсказуемой и угрожающей безопасности студентов. Карин сказала, что у них с Элле намечена встреча в кофейне на углу Вассерстрабе. Пип тут же вызвался проводить Карин до места встречи. Бо и Элле уже поджидали их в кафе, укрывшись от остальных посетителей в отдельной кабинке.

– После всего случившегося защитить нас некому, – сказала Карин, подсаживаясь вместе с Пипом за столик к друзьям. – Все мы отлично знаем, какая репутация у Хаака. Отъявленный антисемит. Вспомните, как он проталкивал у нас все эти ужасные законы, которые уже действуют в других немецких землях. Интересно, через какое время и здесь, в Лейпциге, будет введен запрет на то, чтобы врачи-евреи лечили больных? Или чтобы арийцы приходили к ним на консультации?

Пип взглянул на побледневшие лица всех троих.

– Давайте все же не будем паниковать и дождемся возвращения Герделера. Газеты пишут, что он вернется в Лейпциг буквально через пару дней. А пока он прямо из Мюнхена отбыл в Финляндию по поручению Торговой палаты. Впрочем, если он узнает о том, что здесь творится, то наверняка приедет еще раньше.

– Однако в городе все пронизано ненавистью! – возразила Элле. – Все местные прекрасно осведомлены о том, сколько евреев обучается в Лейпцигской консерватории. Что, если им взбредет в голову сровнять с землей и здание консерватории, как это сделали с синагогами в других городах Германии?

– Консерватория – это храм музыки. При чем здесь политика или религия? Пожалуйста, прошу вас! Давайте будем сохранять спокойствие, – снова повторил Пип, словно заклинание. Но Элле и Бо уже не слушали его, обсуждая шепотом что-то свое.

– Тебе легко говорить! – негромко бросила Карин. – Ты ведь не еврей. Вполне сойдешь за одного из них. – Она принялась внимательно разглядывать бледно-голубые глаза и вьющиеся рыжевато-белокурые волосы своего возлюбленного. – А вот у меня все иначе. Я сегодня по пути в консерваторию столкнулась с группой юнцов. Увидев меня, они стали выкрикивать: «Жидовская сука!»

Она закрыла глаза, пытаясь отогнать от себя эти страшные картинки. Жидовская сука! Пип почувствовал, как в нем вскипает ярость от бессильной злобы. Да, но чем он сумеет помочь Карин, потеряв контроль над собой?

– А самое ужасное – это то, – продолжила Карин, – что я даже со своими родителями сейчас не могу поговорить. Они оба в Америке, готовят экспозицию последних скульптурных произведений папы.

– Любовь моя! Я позабочусь о твоей безопасности. Если потребуется, я даже увезу тебя в Норвегию, но обещаю, с тобой не случится ничего плохого.

Пип схватил Карин за руку, потом отбросил шелковистую прядь ее смоляных волос с лица.

– Ты правда обещаешь?

Пип нежно поцеловал Карин в лоб.

– Обещаю, любовь моя.

* * *

На радость Пипа, в последующие несколько дней ситуация несколько разрядилась. Герделер вернулся домой и тут же пообещал восстановить памятник Мендельсону. Возобновились занятия в консерватории. Всякий раз, проходя мимо того места, где раньше возвышался монумент, Пип и Карин старательно отводили глаза в сторону. Порой казалось, что даже музыка, которую сейчас исполняли студенты, вдруг наполнилась какой-то новой страстью, в ней появились мучительная острота и боль. Словно молодые люди играли не на жизнь, а на смерть.

Рождественские каникулы были достаточно непродолжительными, а потому ни Карин, ни Пип не поехали домой, а встретили Рождество вместе. Провели целую неделю в небольшом отеле, выдав себя за супружескую пару. Вообще-то Пип вырос в лютеранской семье с весьма строгими нравами, особенно в той части, которая касается добрачных сексуальных отношений. Совсем иное дело Карин. Пип был поражен ее раскованностью и свободой в этих вопросах. Она сама предложила ему переспать всего лишь через несколько недель после знакомства. К тому же, в отличие от него самого, Карин была уже не девственницей. Помнится, она откровенно потешалась над ним и его стеснительностью, когда они занялись любовью в первый раз.

– Но ведь это самый что ни на есть естественный процесс для двух людей, влюбленных друг в друга, – заявила она, стоя перед ним абсолютно голой и грациозно переступая своими длинными белыми ногами. И при каждом ее движении маленькие, совершенной формы грудки соблазнительно подрагивали и подпрыгивали вверх. – Наши тела созданы для того, чтобы получать удовольствие. Так зачем же отказывать себе в этом?

За последние месяцы Пип весьма преуспел в искусстве любви, с головой окунувшись в тот сладостный омут, который их местный пастор называл когда-то в своих проповедях не иначе как «грехами плоти». И вот впервые Пип встречал Рождество вдали от родного дома. Впрочем, думал он, валяться в постели вместе с Карин гораздо интереснее и намного предпочтительнее всех тех подарков, которые прислал бы ему Святой Николай накануне Рождества, в сочельник.

– Люблю тебя! – шептал Пип на ухо Карин, засыпая и просыпаясь. И снова повторял: – Я люблю тебя.

* * *

В январе начался очередной семестр. Пип, понимая, что впереди уже маячат выпускные экзамены, всецело сконцентрировался на закреплении всех тех знаний, которые приобрел за годы учебы в консерватории. Пробираясь по заснеженным улицам Лейпцига в морозные зимние дни, он постоянно напевал про себя мелодии Рахманинова, Прокофьева, Симфонию псалмов Игоря Стравинского. И одновременно в его голове все чаще начинали звучать собственные мелодии.

Прибегал в консерваторию, хватал озябшими руками чистый нотный лист из своей папки и тут же начинал записывать эти мелодии на бумаге, пока они не исчезли из памяти. Лично он предпочитал сочинять музыку, повинуясь свободе мысли и давая полную волю своему воображению. Скрупулезное планирование темы, как это часто делали другие его однокурсники, записывая на бумаге всего лишь один-единственный тщательно выверенный такт, – такая метода была ему не по душе.