Виктория Хислоп - Возвращение

Соня и Мигель уже давно осушили свою вторую и третью чашку кофе. Время от времени к ним подходил официант, интересуясь, не нужно ли чего-то еще. Прошло два часа с тех пор, как пара села за столик.

– Они, наверное, места себе не находили от переживаний, – заметила Соня.

– Думаю, так и было, – пробормотал Мигель. – Это означало, что кошмарные вещи происходили теперь не только с какими-то посторонними людьми, но и с их семьей. Арест одного означал, что все они находятся в опасности.

Соня огляделась.

– Что-то тут слишком накурено. Вы не против прогуляться и подышать свежим воздухом? – предложила она.

Они оплатили счет и неторопливо вышли из кафе. Мигель продолжил свой рассказ, пока они прохаживались по площади.

Конча целыми днями молилась за возвращение сына. Опустившись на колени у изголовья его кровати, она сжимала руки в молитвенном жесте и просила Деву Марию о милости. Она мало верила, что ее мольбам хоть кто-нибудь внимает. Националисты заявляли, что Бог с ними, а Конча была убеждена, что Всевышний не станет откликаться на молитвы по обе стороны баррикад.

С той самой ночи, когда Эмилио вытащили из постели, его комната оставалось нетронутой. Мать не хотела ничего в ней менять. Скомканные, скрученные простыни были похожи на шапку сбитых сливок на кофе, одежда, которую он надевал в день ареста, была небрежно наброшена на спинку старого стула. На другой стороне кровати лежала его гитара; соблазнительные изгибы ее прелестного корпуса напоминали округлости женского тела. Сеньоре Рамирес с иронией подумалось, что, пожалуй, ничего более женственного и чувственного в постели Эмилио никогда еще не водилось.

На следующее утро после ареста брата Мерседес обнаружила мать плачущей в его комнате. Впервые за последние несколько недель она подумала о ком-то еще, кроме Хавьера, и, возможно, впервые за всю жизнь начала освобождаться от своей детской еще сосредоточенности исключительно на себе и на своих собственных переживаниях.

В последний раз Мерседес виделась с Хавьером более двух месяцев назад, и с того дня она совсем не улыбалась. Насколько ей было известно, когда военные подняли мятеж и захватили власть в Гранаде, Хавьер находился у себя дома в Малаге. Не стоило ему сюда возвращаться, рискуя жизнью. Даже ради нее. Поэтому она разрывалась между тревогой – как бы с ним не приключилось ничего страшного – и растущим раздражением из-за того, что он до сих пор с ней не связался. Она не знала, что и думать. Если он жив-здоров, почему не пришлет ей весточку? Почему тогда не приехал? Для Мерседес такое состояние неопределенности оказалось в диковинку, и на нее накатывала грусть пополам с досадой, но вид материнских слез отрезвил ее: она вдруг осознала, что окружающие могли страдать не меньше.

– Мама! – воскликнула она, обвивая руками Кончу.

Не привыкшая к таким проявлениям чувств со стороны дочери, Конча зарыдала еще пуще.

– Он вернется, – прошептала девушка ей на ухо. – Обязательно вернется.

Чувствуя, как мать содрогается в ее объятиях, Мерседес неожиданно испугалась. А что, если ее милый, кроткий брат, с которым ее столько связывало, все-таки не появится больше дома?

Несколько дней прошли в неизвестности. Пабло с головой ушел в работу в кафе. Посетителей, как обычно, хватало, но сейчас, в отсутствие Эмилио, помощи ждать было неоткуда. Хотя его снедала жестокая тревога за сына, он мог провести целый день, занимая ум другими вещами. Время от времени его как ножом резала отчетливая мысль: сына нет рядом. Когда это случалось, он чувствовал, как у него комок встает в горле, а на глаза наворачиваются слезы; если жена могла лить их сплошным потоком, то ему приходилось сдерживаться.

На четвертое утро после ареста Эмилио Конча решила, что нельзя больше жить в подвешенном состоянии. Она должна была узнать правду. Может, у жандармов найдутся какие-нибудь записи.

Она всегда относилась к этим мрачным субъектам в уродливых головных уборах из лаковой кожи с большим подозрением, и с начала военных столкновений ее неприязнь к ним только усилилась. В Гранаде они вечно скользили по тонкой грани, едва не скатываясь к неприкрытому предательству и измене.

В жандармерию она отправилась одна. Дрожа от волнения, назвала имя сына. Дежурный открыл на конторке журнал учета, чтобы взглянуть на записи о регистрации за последние несколько дней. Он вел пальцем по списку, перелистывая страницу за страницей. У Кончи отлегло от сердца. Имени сына там не было. Может, это значило, что его уже освободили. Она повернулась, чтобы уйти.

– Сеньора! – окликнул он ее вроде бы вполне доброжелательно. – Как, вы сказали, его фамилия?

– Рамирес.

– А мне показалось, Родригес…

В эту секунду мир вокруг Кончи Рамирес замер. Она уже поверила было в счастливый исход, а сейчас по тону его голоса поняла, что поспешила. Все это было проявлением почти осознанной жестокости – подать надежду, чтобы растоптать ее, словно букашку.

– Есть запись о некоем Рамиресе. Сделана прошлым утром. Приговор уже вынесен. Тридцать лет.

– Где он? – спросила она шепотом. – В какой тюрьме?

– Такой информации я вам предоставить пока не могу. Приходите на следующей неделе.

Пребывая в совершеннейшем смятении, она с трудом добралась до двери, где все же рухнула на колени. Новость пришлась ей как удар под дых. Она ловила ртом воздух и не сразу поняла, что звериным воем, который стоял у нее в ушах, были ее собственные рыдания. В гулком вестибюле жандармского отделения исполненные боли и тоски звуки отражались от высоких потолков. В прикрытых очками глазах дежурного, который наблюдал за ней из-за своей конторки, не было ни капли участия. За то утро через него прошло уже несколько рыдающих матерей, и никакого особого сочувствия к их горю он не испытывал. Они вообще не вызывали в нем ничего, кроме раздражения. Он не любил «сцен» и надеялся, что эта женщина, как и те, что приходили до нее, быстро уберется восвояси.

Оказавшись на улице, Конча задалась одной-единственной целью: вернуться домой, с тем чтобы поделиться с родными полученной новостью. Она, спотыкаясь, брела по улицам, при каждом неловком шаге полагаясь на столь необходимую ей сейчас поддержку знакомых зданий. Прохожие принимали женщину за пьяную и старались обходить ее стороной, пока она, пошатываясь, переходила от двери одного магазина до двери другого. Сеньора Рамирес едва ли узнавала дороги своего собственного города, но, ведомая шестым чувством, пусть глаза у нее затянули пеленой слезы, все-таки добралась до знакомой вывески «Эль Баррил».

Пабло можно было бы и не посвящать в подробности произошедшего. Уже по выражению лица жены, с которым она, толкнув дверь, вошла в кафе, он понял, что вести были дурными.