Виктория Хислоп - Возвращение

– Кто там? – выкрикнул старший Рамирес из окна своей комнаты на третьем этаже. – Кто, черт вас побери, там так буянит?

– Открывай, Рамирес! Сию же минуту! – Голос прозвучал резко, и, судя по тому, что к Пабло обратились по фамилии, дело явно было нешуточным.

Все жители их улицы к этому моменту уже проснулись. Ставни пооткрывались, женщины и дети высунулись из окон, а несколько храбрецов даже вышли на улицу и оказались лицом к лицу с дюжиной или около того солдат. Забрехали собаки, пронзительные звуки их лая рикошетили от стен домов, сливаясь на узких улочках в оглушительную какофонию. Уже начали отодвигаться засовы, но удары все равно продолжали сыпаться на стекло. И только когда Пабло открыл дверь, наступила тишина, даже собаки замолчали. Пятеро солдат протиснулись мимо него в кафе, громко хлопнув за собой дверью. Их товарищи остались на улице: прохаживались из стороны в сторону и курили, не обращая никакого внимания на возмущенные взгляды окруживших их гражданских лиц. На улице стало тихо. Прошло минуты две, а может, двадцать. Никто не смог бы сказать.

Наконец дверь распахнулась. Тишина взорвалась воплями. Кричала сеньора Рамирес.

– Вы не можете его забрать! Не можете забрать! – голосила она. – Он не сделал ничего плохого! Вы не можете его забрать!

В ее голосе чувствовались отчаяние и беспомощность. Она знала, что никакими ее уверениями солдат не остановить. То, что у них не было законного ордера на арест, роли не играло.

Фонарей у дома не имелось, поэтому рассмотреть, что именно происходило в полумраке, было затруднительно, но все увидели, что на улице стоял Эмилио. Он так и был в ночной сорочке, от которой в темноте исходило нездешнее белое сияние, руки были связаны за спиной, голова опущена. Он замер, как изваяние. Один из людей в форме ткнул его прикладом в живот.

– Пошевеливайся! – приказал он. – Живее!

После этого Эмилио как будто бы ожил. Запинаясь о камни, точно пьяный, он побрел прочь от дома, едва не теряя равновесие на неровной мостовой.

Послышался голос сеньора Рамиреса, пытающегося успокоить супругу:

– Мы выручим его, дорогая. Обязательно выручим. Они не имели права его забирать.

Позади Эмилио строем шло полдюжины солдат, двое из которых наносили ему ощутимые тычки между лопаток, подталкивая в нужном направлении. Вскоре они скрылись за углом дома, и металлический лязг, меривший их строевой шаг, стих. Из домов высыпали соседи, заполонив улицу: поднялась суматоха, женщины утешали Кончу, мужчины были одновременно разгневанными и напуганными.

Антонио и Игнасио подошли вплотную друг к другу.

– Пошли, – сказал Антонио. – Надо проследить за ними. Быстро.

Игнасио уже давно перестал прислушиваться к наставлениям брата, но на этот раз у них была общая цель. Тревога за родных, особенно за мать, ненадолго их объединила.

Через минуту-другую они нагнали группу военных и, крадучись, последовали за ними. Прошли так с полмили, прячась в темных арках и дверных нишах всякий раз, когда отряд останавливался. Если бы их заметили, плохо бы пришлось всем, и в первую очередь Эмилио. К неподдельному удивлению Антонио, путь их, как выяснилось, лежал к правительственному зданию. Еще меньше месяца назад именно отсюда управляли Гранадой – на благо горожан.

Эмилио получил очередной тычок в спину, перелетел через порог, и дверь за ним с шумом захлопнулась. Уже начинало светать, и братьям опасно было и дальше околачиваться на улице – их могли заметить. Они устроились на корточках в дверной нише, не смея даже прикурить сигарету, чтобы не привлечь к себе внимания зажженной спичкой. Просидели так минут десять, споря о том, как поступить дальше. Остаться? Уйти? Постучать в двери?

Решение приняли за них. Очень скоро к боковой двери подъехал автомобиль, из которого вышло двое солдат. Кто-то невидимый впустил их в здание, но уже через минуту они показались снова. На этот раз между ними был кто-то еще. Они поддерживали его под руки, потому что сам он идти был не в состоянии, но делали это отнюдь не из-за милосердия. Человек не мог разогнуться от боли, и когда они открыли дверцу автомобиля и затолкнули его вовнутрь, стало очевидно, что добрым отношением там и не пахло. С ним обращались как с неодушевленным грузом. Когда человек повалился в машину, Антонио с Игнасио краем глаза заметили все еще сияющую белым сорочку, и у них разом отпали все сомнения: человек, которого они видели, – Эмилио.

Автомобиль с ревом унесся в ночь, и им пришлось смириться с тем, что дальше проследить за братом не получится.

У Антонио было тяжело на душе. «Мужчины не плачут», – повторял он себе. Мужчины не плачут. На его лице застыла гримаса скорби и неверия, рука зажимала рот, чтобы заглушить рыдания, но в глазах стояли слезы. Братья еще какое-то время просидели на корточках в дверной нише дома неизвестного им владельца, который даже теперь крепко спал в своей кровати.

Игнасио начало одолевать беспокойство. Уже почти рассвело, им надо было поскорее убраться с этого места и вернуться домой. Родители наверняка ждали известий.

– Что мы им скажем? – сдавленно прошептал Антонио.

– Что он находится под арестом, – резко ответил Игнасио. – Какой смысл говорить им что-то другое?

Они молча брели по пустым улицам. Антонио очень хотелось услышать от младшего брата слов поддержки, но тот не спешил с утешениями. Хладнокровное отношение Игнасио к происходящему вызвало у него секундное замешательство. Он знал, что Игнасио терпеть не может Эмилио, но не мог и на секунду заподозрить его в том, что он причастен к задержанию собственного брата.

Он старший, и рассказывать родителям о том, что случилось, придется ему. Игнасио же будет стоять в стороне, и его мнение о текущих событиях останется неясным, как очертания улиц в предрассветном сумраке.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как националисты захватили власть в Гранаде, но с каждым днем число людей, которых арестовывали и грузовиками отвозили к кладбищу на расстрел, продолжало расти. Представлялось невероятным, что подобное вообще может иметь место и уж тем более коснуться кого-то из близких.

– Может, они просто хотят расспросить Эмилио об Алехандро? – с надеждой предположила Мерседес, отчаянно хватаясь за соломинку.

С того времени, как лучшего друга Эмилио арестовали, о нем ничего не было слышно.

Конча Рамирес была сама не своя от горя. Она ничего не могла с собой поделать. Живое воображение и ужас перед неведомым рисовали перед ней картинки того, что могло происходить с ее сыном.

А вот Пабло отказывался допустить мысль о том, что может больше никогда не увидеть Эмилио, и даже в разговорах упоминал сына так, как будто он вот-вот вернется.