Виктория Хислоп - Возвращение

– Почему бы тебе тоже не податься куда-нибудь? – предложил Виктор, который только что узнал, что его семья уже отплыла в Мексику.

– Я бы не смог отказаться от своей страны, – ответил Антонио. – Родные, может, и не надеются уже, что я жив, но, если бы знали точно, ждали бы, что я отыщу дорогу обратно.

– Нам по-любому, скорее всего, ничего не светит, – посетовал Виктор. – Я слышал, эмиграционная комиссия завалена заявлениями.

Он был прав, Servicio de Evacuación de Republicanos Españoles [79] Служба по эвакуации испанских республиканцев (исп.). получила двести пятьдесят тысяч заявок, и лишь малая часть желающих могла рассчитывать попасть на отбывающие суда. Виктору, правда, повезло. Ему предложили место на корабле, идущем в Южную Америку. До отплытия оставалось всего ничего. В службе узнали имя его отца (тот был человеком достаточно влиятельным), и Виктора определили на этот рейс.

Французы спали и видели, как бы вернуть на родину всех тех беженцев, которых им скрепя сердце пришлось у себя временно приютить. Франко тоже желал их возвращения. По громкоговорителям передавали сообщения, в которых людей убеждали проделать обратный путь через горы и вернуться в новую Испанию.

Перед ними всеми встал непростой выбор. Франции грозила вторжением Германия, и те, кто останется, столкнутся с новыми опасностями.

– Кем я точно ни за что не стану, так это рабом Гитлера! – провозгласил Антонио.

Он решил испытать судьбу и вернуться в Испанию. Он направится обратно, в Гранаду. Наверняка при новом режиме учителя будут нужны, так же как и при старом. Каждый день с момента ухода из отчего дома он думал о родителях, все гадал, как они там живут. Хотя он продолжал отсылать им письма, сам от них за год так ничего и не получил, но все-таки надеялся, что отца из тюрьмы уже выпустили, поскольку ничего незаконного он не совершал. У него не было фотографий Кончи и Пабло, и их образ поблек в его памяти. Антонио все еще помнил черные волосы и прямую осанку матери, не забыл круглый, как мяч, живот и волнистые седые волосы отца, но боялся, что, если бы он их сейчас увидел, мог бы не узнать.

Многие чувствовали такое же нестерпимое желание вернуться домой и, как и Антонио, решили не придавать значения пугающим слухам о казнях и арестах. Он отправился в дорогу с другими ополченцами, тоже воевавшими на Эбро и тоже горящими нетерпением покинуть Францию, где почти ничего, кроме враждебности к себе, не встретили. Их путь пролегал через Пиренеи, и, взбираясь по склону, Антонио оглянулся и бросил последний взгляд на ненавистные пляжи. Интересно, избавится ли он когда-нибудь от мерзкого привкуса песка во рту и от воспоминаний о ничем не оправданной жестокости, свидетелем которой он стал на этих песчаных пустошах?

Когда Антонио пересек горы и увидел простиравшиеся к Фигерасу равнины, он ожидал, что его захлестнет радость при виде своей любимой patria . Ничего подобного не случилось. В его глазах Испания выглядела теперь иначе. Это была его родина, но одновременно и чужбина, край, которым сейчас заправляли фашисты. Солдат надеялся, что его любовь к своей стране сможет вспыхнуть с прежней силой, когда он вернется в родной город.

Стоя на гребне горы и наблюдая за парящим высоко в небе орлом, Антонио посмотрел на юг. В более чем девятистах километрах от того места, где он сейчас находился, лежала Гранада. Он страшно завидовал птице. Ему бы такие крылья…

Спустившись с горы, мужчины разделились. Так было безопаснее. Антонио собрался идти через крупные города. В толпе больше вероятности остаться незамеченным и избежать любопытных взглядов. Сейчас много людей возвращались в свои дома, и он пребывал в уверенности, что сможет проскользнуть через населенные пункты неприметной тенью. Вот только он не учел, какими бдительными были как сами жандармы, так и осведомители, которые доносили им обо всех мало-мальски подозрительных чужаках.

Было часов восемь вечера, когда он добрался до окраин Жироны. Смеркалось – в такую пору, казалось, ходить можно было без опаски, да и улочку он выбрал тихую. Но тут, откуда ни возьмись, дорогу ему преградили двое мужчин в форме и потребовали назваться.

Надлежащих документов у него не оказалось, а внешний вид не оставлял сомнений, на чьей стороне он еще недавно воевал. И дело было вовсе не в обмундировании и не в предательской нашивке в виде красной звездочки. Жандармы попросту носом могли учуять республиканца или бывшего ополченца, и это было уже достаточным основанием для ареста.

Место его заточения располагалось неподалеку от Фигераса; условия содержания там оказались предсказуемо самыми примитивными. Когда Антонио переступил порог тюрьмы, ему швырнули грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему курево в тех стенах считалось важнее еды. Соломенный матрас, на котором ему пришлось спать, кишел вшами, и курение было единственным способом не дать им забраться на лицо ночью.

Спустя неделю Антонио в ускоренном порядке судили, приговорив к тридцати годам тюремного заключения. Впервые за два с лишним года он написал письмо напрямую матери в Гранаду. Фашистам было только в радость браться за доставку таких посланий: от них семьи таких подрывных элементов, как Антонио Рамирес, еще больше падали духом.

Тюремные лишения не явились откровением для Антонио. Он, бывало, задумывался над тем, насколько невосприимчивым к физическим страданиям может стать человек, не утратив при этом своей человечности. Жуткие в своем неудобстве ночевки на каменистой земле при минусовых температурах в Тируэле, палящий зной Брунете, обжигающая боль после ранения, от которой даже смерть представлялась желанным избавлением, и ужасающее убожество его первых дней в палаточном городке на французском пляже – все это не прошло даром. Раны, как физические, так и душевные, затянулись, оставив грубые рубцы; боль со временем ощущалась все меньше. Восприятие Антонио притупилось.

Кормили заключенных скудно и однообразно. На завтрак была миска каши-размазни, на обед – фасоль, она же на ужин, иногда с добавлением рыбьей головы или хвоста. Изредка давали консервированные сардины.

Шли месяцы. Антонио и большинство его товарищей по заключению стойко сносили жестокости тюремной стражи. Некоторые из них в прямом смысле слова иссохли от тоски, как это бывает с теми, у кого не осталось в жизни ни цели, ни надежды на перемены к лучшему.

Они занимали себя разговорами о побеге, но предпринявших одну-единственную попытку наказали на глазах у всех с такой безжалостностью, что духу на повторную ни у кого не хватило. Крики неудавшихся беглецов, казалось, до сих пор разносились по двору.