Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Вся эта чушь мало занимала Дюлу Торша, он отмахивался от нее точно так же, как от болтовни господина Болдога, театрального парикмахера, социал-демократа, имевшего привычку во время работы рассказывать клиенту о противоречиях капиталистического общества, отчаянно при этом жестикулируя. Атмосфера в Национальном театре была несравненно приятнее. Специальным указом властей там была запрещена всякая политическая деятельность, ибо Национальному театру надлежало заниматься национальной культурой, а не политикой. Тем самым удалось объединить под одной крышей и «красных», и «зеленых», стало модно говорить о «красном» и «зеленом» коммунизме. Властям только того и надо было, по их мнению, это и была истинная аполитичность. Дюле нравилась тамошняя обстановка, в безразличии к политике он видел особый аристократизм и в глубине души сам надеялся на то, что успех Люцифера откроет ему двери Национального театра.

В Сегед отправились в июне. За неделю до премьеры Гардони начал репетировать прямо перед Домским собором. Статисты и актеры на вторых ролях оказались в ведении одного из сегедских режиссеров. Трое помрежей состояло при Гардони.

Город был буквально наэлектризован предстоящим событием. И неудивительно: со всех концов страны шли экскурсионные поезда с желающими посмотреть «Трагедию» на открытой сцене; часть школ пришлось выделить для приема туристов, так как мест в гостиницах катастрофически не хватало. С ярмарочной площади убрали лотки, вместо них, как грибы, повырастали разукрашенные деревянные киоски; сегедская типография огромными тиражами печатала путеводители и проспекты, в соборе полным ходом шла реставрация: обновляли облупившуюся позолоту на сводах. Сегед спешно принаряжался, готовясь к премьере.

Будапештские актеры остановились в гостинице «Каш» на берегу Тисы. Окна Дюлиной комнаты выходили на реку. Утром он подолгу стоял у окна, ожидая, когда среди уродливых тисайских суденышек промелькнет все тот же вечный плот.

Все свободное от репетиций время было посвящено воспоминаниям. Первым делом Дюла сходил на могилы к дядюшке Али и Хермушу. Господин Шулек добросовестно выполнил поручение. Оба памятника были сделаны из черного мрамора, театральные маски под крестами оповещали прохожих о том, что здесь покоятся служители Талии. С кладбища Дюла отправился в театральную мастерскую, чтобы снова вдохнуть изумительный приторный запах краски и клея, так живо напоминавший о послеобеденном отдыхе в обществе дядюшки Али, Хермуша и господина Шулека. Следующим пунктом Дюлиного маршрута был «Замковый сад». Когда-то давным-давно здесь восседал влюбленный Корода в шлеме и в латах, без остановки поглощая вино с содовой. Потом Дюла сходил к музею и постоял перед ним, глядя на колонны, которые некогда, казалось, подпирали небесный свод, а теперь выглядели совсем небольшими. Ему вдруг вспомнилось, что именно здесь он угадал своего Раба.

Кроме того, он навестил в психиатрической лечебнице Шандора Йоо. Йоо постигла та же печальная участь, что и Дюлу Юхаса. Они и внешне были чем-то похожи. Может быть, бородами. Целыми днями бывший актер бродил взад-вперед, меряя шагами то коридор, то больничный дворик. Ходили слухи, будто он попал сюда в приступе белой горячки, однако кое-кто утверждал, что после того самого скандала его затащили в подвал какой-то казармы и сделали с ним что-то такое, что навсегда помутило его разум. Дюла не знал, как было на самом деле, у него в памяти все еще жил тот Йоо, что исполнял роль апостола Петра. Йоо не узнал его и равнодушно прошел мимо, не откликнувшись на приветствие. Он не разговаривал ни с кем, в том числе и с самим собой, лишь изредка принимался бормотать себе под нос тексты старых ролей, словно готовясь к предстоящему спектаклю. Дюла ушел из больницы, глубоко потрясенный. Вот чем закончился путь настоящего художника. А перед ним, Дюлой, того и гляди откроются двери Национального театра.

Дюла бродил по улицам, с трудом справляясь с волнением. Ему казалось, будто он когда-то уже умер, а теперь неизвестно как попал в свою прошлую жизнь. Стуча каблуками по доскам, взбежал он на Уйсегедский мост, дошел до середины и остановился, глядя в воду. Вот отсюда шестнадцатилетним мальчишкой он бросился в воду из-за Аннушки.

Стоило ему вспомнить это имя, как вода снова поманила его к себе. Он пошел дальше по мосту, прислушиваясь к звуку собственных шагов, заставляя их звучать то громче, то тише, словно играя на музыкальном инструменте. По этим доскам когда-то давным-давно убегала от него Аннушка. Ему ничего не стоило представить себе, как она бежит к Сегеду с корзинкой и зонтиком в руках. Внезапно у него возникло непреодолимое желание увидеть дом, в котором она жила в то время. Он не был в Сегеде почти четверть века и теперь не мог вспомнить, в какую сторону идти. Обогнув бани, он вышел на улицу Фодор и пошел по ней медленно, осторожно, словно на ощупь. Поиски длились не меньше получаса, а может, и больше, но в конце концов увенчались успехом. Он узнал высокий серый забор, у которого ждал Аннушку в памятное пасхальное утро. И медная ручка на воротах была все та же, и верхнюю перекладину по-прежнему украшали цифры «1892» — дата завершения строительства. Доски местами отвалились, сквозь щели в заборе был виден двор. Дюла не преминул этим воспользоваться. Узенькая дорожка, вымощенная кирпичом, и сад на первый взгляд показались ему незнакомыми, но качели висели на старом месте.

В конце концов Дюла устал от бесконечной погони за воспоминаниями и даже посмеялся над собственной сентиментальностью. Он передернул плечами, словно стряхивая паутину ненужных мыслей, и заторопился обратно, в настоящее, на соборную площадь, туда, где на подмостках из свежеоструганной сосны репетировали «Трагедию человека».

«Святой старец» стоял там, где предполагалось разместить зрителей, и давал команды через микрофон. Репетиции доставляли Дюле несказанное удовольствие, он наслаждался работой с Гардони, удивительным образом сочетавшим в себе физическую слабость с огромной душевной силой. Время от времени режиссер кричал Дюле в микрофон что-нибудь вроде:

— Господин Торш, если вы будете работать как следует, из вас выйдет великолепный Люцифер, а если не будете — останетесь симпатичным болтуном.

Дюла знал, что старик прав. Именно непринужденная, блестящая болтовня да хорошо сыгранная естественность сделали его королем Пештского театра. Грубоватая современная манера подкупала публику. Он хотел раз и навсегда покончить со всей этой дешевкой. Его талант, его удивительный, богатый оттенками голос — все это годами было отдано на откуп посредственным сочинителям и годами требовало большего, нежели их плоские шутки. И вот теперь, вживаясь в образ своего героя, злорадствуя и богохульствуя вместе с ним, Дюла чувствовал, что начинается новая жизнь.