Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Нечего мне было идти в актеры, — сказал как-то Дюла приемному отцу. — Домой надо было вернуться после той пощечины, так-то, господин Шулек… тогда все было бы по-другому.

— Как же можно так говорить, сэр, — вознегодовал приемный отец, он же секретарь, — господь благословил вас таким талантом, а вы… Ох, будь я и вправду вашим папашей, уж я бы влепил вам пощечину, а еще лучше — коленом под зад: давай-ка, мол, в Национальный театр, играть короля Лира да Люцифера…

— Ничего вы не понимаете, господин Шулек, — возразил Дюла. — Для вас театр — дом родной. А я бы выучился на налогового инспектора, сидел бы себе по сей день в Вашархее и наслаждался бы жизнью. Ходил бы в форме, были бы у меня, господин Шулек, жена и детишки. По воскресеньям обедали бы все вместе… Матушка бы стряпала, а мы вдвоем обжирались…

Никакие уговоры не помогали, не слушал он господина Шулека. Временами декоратору казалось, что господина Торша тяготит его присутствие. А раз так — лучше разъехаться, никто не мешает им встречаться, живя на разных квартирах.

С переездом было сплошное мучение — Дюла во что бы то ни стало хотел отдать господину Шулеку как можно больше вещей. С огромным трудом удалось приемному отцу впихнуть кое-что обратно в квартиру.

С тех пор не проходило недели, чтобы господин Шулек не зашел навестить Дюлу. Первое время он упорно возвращался к старому разговору, но в конце концов, видя, что «сынок» нервничает, махнул на это рукой.

Дюла зарабатывал очень много денег, но при этом тщательно следил, чтобы они у него не задерживались. Ему доставляло особое удовольствие растранжиривать свои заработки до последнего филлера. Он изобрел тысячу способов избавляться от всего, что у него было. Раз в неделю он выдавал метрдотелю «Нью-Йорка» одну-две сотни пенгё на бесплатные обеды для актеров, вышедших на пенсию. Проведя вечер с какой-нибудь из знакомых представительниц древнейшей профессии, он оставлял у нее столько денег, что на них свободно можно было приобрести цветочный магазин.

В театральных кругах он считался человеком с большими странностями. Его замкнутость и суровость вызывали уважение. Если он присаживался на скамейку, никто не осмеливался пристроиться рядом. Люди привыкли к его причудам и перестали им удивляться. Господин Шулек не удивился даже тогда, когда Дюла переоборудовал одну из комнат в столярную мастерскую с верстаком и кучей разнообразных инструментов. Чего греха таить — он даже радовался этой мастерской, в которой господин артист проводил ежедневно не меньше часа.

С каждым днем Дюла Торш все сильнее ненавидел жизнь, а заодно и самого себя. Он старательно избегал людей и расслаблялся, казалось, лишь тогда, когда лицедействовал в очередной лживой и глупой пьеске. Можно было подумать, что он мстит кому-то за тот сердечный припадок, что помешал ему некогда сыграть Люцифера. Он получал истинное наслаждение от дешевых театральных импровизаций. Когда его величество император и король предлагал эрцгерцогу закурить, эрцгерцог-Дюла с огромным удовольствием отвечал что-нибудь вроде: «Нет ли у вас чего-нибудь кроме «Левенте» [4] «Левенте» — марка сигарет. Слово имеет несколько значений: «богатырь», «витязь»; кроме того, так называли членов венгерской молодежной фашистской организации. , ваше величество?» Публику такие театральные «вольности» чрезвычайно развлекали, а Дюла старательно следил, чтобы ни один спектакль не прошел без какой-нибудь скандальной реплики в этом роде.

Стояла весна 1943 года, та самая весна, когда советские войска на восточном фронте перешли в наступление. Однажды утром в Дюлиной квартире появился господин Шулек в сопровождении Иштвана Пастора, молодого режиссера из Национального театра. Торш встретил их крайне настороженно и недружелюбно. Пастор с ходу приступил к делу. Господин Шулек сидел в кресле, скрестив на груди руки, и внимательно слушал, вставляя свое веское «отцовское» слово лишь тогда, когда требовалось разрядить атмосферу.

Пастор буквально заполонил собой все пространство Дюлиной квартиры. Он не мог обуздать своей беспокойной натуры ни на секунду. Глаза сверкали бешено, как у хищника, огромные руки, казалось, жили отдельной от хозяина жизнью, слова вылетали изо рта, как искры из-под точильного камня.

— Вы же ненавидите то, что делаете, думаете, я не знаю?! — бросал он Дюле в лицо. — Играете идиотов эрцгерцогов! Каждый вечер размениваетесь на дешевку — вы, самый талантливый из всех ныне здравствующих венгерских актеров!

— Не ваше дело! — рявкнул Торш, тем самым указывая Пастору на дверь.

— Это вы так думаете, с вашим дурацким отношением к жизни! А меня учил Гардони.

— Лучше бы вам не приставать ко мне, молодой человек!

— Грубостью меня не напугаешь. Я видел вас восемь лет назад, в Сегеде… нас, студентов, взяли тогда в статисты… Я был на той самой генеральной репетиции, когда…

— Заткнитесь!

— И не подумаю! Я видел, как вы играли Люцифера! А потом видел, как вы играете эрцгерцога. У вас же на лице написано, до чего вы презираете это шутовство!

— Что вам от меня нужно? Господин Шулек, какого черта вы притащили ко мне этого человека?

Господин Шулек извлек на свет самую приветливую из своих улыбок, чтобы утихомирить готового взорваться «сынка».

Однако смутить Пастора было не так-то просто.

— Вам все равно меня не выгнать, пока я не выскажу всего того, что считаю нужным. Сейчас я объясню, зачем пришел, и если вы мне откажете, я уйду сам, ваша персона больше не будет меня интересовать.

Господин Шулек попробовал разрядить обстановку при помощи очередной серии улыбок, на всякий случай похлопывая Дюлу по колену, как в детстве.

— Группа актеров решила устраивать спектакли для жителей рабочих окраин. — Пастор заговорил негромко и серьезно. — Никакой выгоды от этого предприятия мы не получим, скорее наоборот. И все-таки лучшие актеры страны один за другим присоединяются к нашему безымянному театру. Мы собираемся выступать в Городском парке, в Народном парке — где угодно; играть Мольера, Шекспира, Катону, Мадача среди каруселей и балаганов. Вот о чем идет речь. За этим я к вам и пришел. Я хотел, чтоб вы знали.

Торш скрестил руки на груди и долго сидел неподвижно, не говоря ни слова. В конце концов он спросил еле слышно:

— И чего вы хотите от меня? В какой пьесе мне предлагается выступить?

— В «Банк Бане».

— Кого я должен играть?

— Тиборца.

— Рядом с балаганами?

— Да.

— Под звуки шарманки?

— Да.

Дюла медленно поднялся, подошел к окну, посмотрел на уходившую вдаль улицу Штефании, потом обернулся и прислонился головой к оконному переплету.

— Молодой человек, — вздохнул он, — все, что вы говорите, чрезвычайно интересно…