Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Солнце светило вовсю…

— Да…

— Хотя было не лето, а весна.

— Да… вскоре после пасхи…

— Я шла от бабушки…

— Аннушка…

Они сами не заметили, как поцеловались. Средь бела дня, на Уйсегедском мосту. Аннушка положила голову Дюле на плечо, ее губы касались Дюлиных нежно и застенчиво, как будто его целовала та девочка, робкая и надменная. Тихой грустью веяло от этого поцелуя, и длился он всего лишь мгновение. Какая-то волшебная сила подхватила их и закружила над землею под скрип проезжавших мимо телег, шорох велосипедных шин, стук чьих-то шагов.

Аннушка оглянулась, радуясь, что их видели и с берега и с моста. Видели их поцелуй. Ей хотелось разглядеть лица этих невольных свидетелей, запомнить, как выглядели вода и небо, весь божий мир, чтобы навек сохранить в душе первый настоящий поцелуй в своей жизни.

Она слегка отстранилась от Дюлы.

— Не провожайте меня на станцию. Там поезд, дым, толкотня — это будет уже не то. Давайте расстанемся здесь. Видите, я поцеловала вас. Не убежала. Я во всем призналась. Храни вас бог, Дюла. Будьте осторожны.

Она в последний раз высвободила руку. Дюла не мог ее удержать. Он стоял и смотрел, как она повернулась и пошла по мосту в сторону Сегеда.

Хрупкая фигурка удалялась, а он не смел сделать вслед ни шагу. Он и сам чувствовал, что ему нечего делать на станции. В ушах и так раздавался стук колес парижского скорого и рев пароходного гудка над Ла-Маншем.

Аннушка уходила все дальше и дальше, уходила его молодость, его жизнь. Вот она белым факелом мелькнула на берегу. Белое пламя становилось все бледнее и в конце концов вовсе потухло, слившись с пестрой толпой. Аннушка, ни разу не обернувшись, ушла из его жизни навсегда.

Два дня спустя он гулял по тому же самому мосту со «святым старцем». Генеральная репетиция была позади. Гардони был очень весел.

— Педагог из меня никудышный, ну да ладно, я тебе все скажу начистоту.

Охваченный волнением, Дюла следовал за стариком, пытаясь приноровиться к его неровной, подпрыгивающей походке. Дойдя до Уйсегеда, Гардони наконец решился:

— Ну ладно. Скажу, черт с тобой. Слушай, дорогой мой фигляр! Такого Люцифера, как твой, Венгрия еще не видела. Разумеется, это не значит, что его нельзя сыграть по-другому, — в голосе старика зазвучали сварливые нотки, — но твое решение перекрывает все режиссерские расчеты. Ведь ты, друг мой, играешь Люцифера без единого «сатанинского» жеста. Наконец-то мы увидим Люцифера, который не искушает, не морочит голову, а просто рассуждает, разумно и веско. Слава тебе господи! Дьявол-человек, а не человек-дьявол!

Старик оживленно жестикулировал, а Дюла молчал, не смея сказать ни слова.

Проходя мимо японской сосны, Гардони сорвал резной зеленый листок, похожий на веер, и до самого дома вертел его в руках. О Люцифере больше не было сказано ни слова. Когда Дюла попытался спросить его о чем-то, связанном с ролью, он сердито оборвал его:

— А-а, чего там! Рассуждать некогда. Вечером спектакль.

Дюле не пришлось сыграть Люцифера в тот вечер. Из Будапешта срочно доставили одного из заслуженных Люциферов Национального театра. Солидный опыт помог ему без особых трудностей «войти» в спектакль.

За обедом Дюла внезапно страшно побледнел и рухнул на пол. Гардони и опомниться не успел. Падая, он потянул за собой скатерть; осколки тарелок и приборы, звеня, разлетелись по паркету. Через несколько минут карета «скыорой помощи» увезла Дюлу в больницу.

Два месяца он провалялся в постели. Потом провел месяц на Балатоне. Врачи советовали подождать с выходом на сцену по меньшей мере год. Дюла охотно покорился. Когда приступы стенокардии окончательно прошли и постепенно вернулись силы, он, к единодушному изумлению театралов, согласился выступить в Будайском летнем театре. На этот раз ему досталась роль стареющего графа, пожертвовавшего ради сына своей последней любовью. Во втором акте граф исполнял трогательную песенку об ушедшей молодости. Почти всю роль Дюла провел сидя и песенку тоже спел, не вставая со стула.

Гардони не было в живых, он умер спустя полгода после постановки «Трагедии». Некому было обвинить Дюлу в измене. Актеры же, поглощенные вечной погоней за куском хлеба, видели во всем этом лишь одно: за что бы этот Торш ни взялся, вечно заработает кучу денег. Театры оперетты, почувствовав, что здесь открываются большие возможности, стали наперебой предлагать Дюле одинаковые роли. Чередой последовали почтенные кавалеры, оплакивающие ушедшую молодость и красоту; даже Пештский театр включил в репертуар несколько романтических музыкальных пьесок такого рода.

Это была эпоха странного, самозабвенного веселья. Саксофоны и барабаны театральных оркестров звучали все громче, словно стремясь заглушить грохот пушек.

Теперь уже не Ласло Акли писал пьесы для Дюлы, а другие — куда глупее его. Акли уехал в Голливуд и на старости лет написал антигитлеровскую пьесу «Сын императора», которую многие критики называли шедевром. За несколько лет до смерти он успел стать порядочным человеком.

Дюла брался за все, что могла предложить ему индустрия развлечений. Эти роли он даже не считал нужным заучивать и принимал участие максимум в двух-трех репетициях. Если на какой-нибудь из таких спектаклей случайно попадал серьезный ценитель, он, как правило, выходил глубоко подавленный, не понимая, зачем великому актеру нужна вся эта чепуха.

Летом, когда немецкая армия вторглась в Советский Союз, а венгерскую армию поставили под ружье и двинули на помощь вермахту, авторы опереток выдали целую серию сочинений о «добром старом времени». Осенью 1941 года Дюла выступал в роли эрцгерцога на сцене Малого музыкального театра. Благородный эрцгерцог покровительствовал любви юного кадета, памятуя о том, что сам он некогда был таким же юным кадетом. Бог знает в который раз исполнил он привычную песенку о безвозвратно ушедшей юности, потом надел шляпу и в одиночестве побрел на улицу Штефании.

В последнее время Торш жил совершенно один. Друзей у него не было. Господин Шулек переехал на другую квартиру. Из них двоих именно он, а не Дюла попал в Национальный театр. Добиться этого было не так-то просто: господину Шулеку уже стукнуло пятьдесят, да и глаз… В конце концов помог один из Дюлиных соучеников по театральному институту. Господину Шулеку нелегко было уехать от Дюлы, но секретарство, означавшее полное безделье, успело надоесть ему до смерти. Он хотел работать. Узнав, что его приняли, он употребил все свое красноречие, чтобы убедить Дюлу изменить свою жизнь. Долгие годы, проведенные в театре, научили его отличать талант от посредственности. Он понимал, что его «сынок» — великий артист, и видел, что этот артист медленно, но верно губит самого себя.