Татьяна Виноградова - Непростые истории о самом главном [сборник рассказов]

Через две недели я снова поехал к частному детективу. Мелихов поздоровался, пряча глаза, и я понял, что у него получилось. Да, работка, конечно, собачья, не позавидуешь: с одной стороны люди просят его делать подлости, с другой — тихо презирают. Он достал из ящика стола плотный бумажный пакет:

— Посмотрите фотографии, Виктор Сергеевич.

На первом снимке Мелихов небрежно опирался на дверцу своего новенького «Хаммера» и протягивал моей жене цветок, а она с робкой улыбкой смотрела на него так же, как когда-то на меня. На втором снимке Мелихов обнимал ее за плечи одной рукой, а второй поддерживал за талию, Настя смотрела на него снизу-вверх доверчиво и чуть растерянно. Тварь! Я швырнул снимки на пол и закурил, детектив молча подвинул мне пепельницу.

Маленькая провокация — таинственный импозантный незнакомец с яркой внешностью и цветком в руке, и она растаяла, поддалась. Значит, я не был ревнивым безумцем, подозревая ее в измене. Настоящий любовник или подставной — да какая разница, если женщина в принципе на это способна!

— Сколько раз вы встречались за эти две недели? — я сам поразился, насколько хрипло прозвучал мой голос, — и где? У вас дома?

— Четыре раза, — тихо ответил Мелихов, — в гостинице.

Дешевка! Любовник, гостиница, ковровые дорожки кричащих расцветок, пошлые занавески, вино в номер и официант, старательно отводящий глаза. И настенные часы со светящимся циферблатом, чтобы видеть в темноте время возвращения к роли примерной супруги. Моя Настя, моя хрустальная девочка, поэтесса Серебряного Века, оказалась такой же потаскушкой, как и все остальные.

Я любил смотреть, как она ходила в задумчивости по нашей большой квартире, слегка притрагиваясь к мебели, стенам, и, дойдя до окна, рисовала на стекле невидимые узоры. В этот момент она сочиняла стихи, а потом записывала их в тетрадку. Почерк у нее такой меленький, бисерный — не то что мои размашистые каракули. К компьютеру Настя так и не привыкла, вообще сторонилась техники и терпеть не могла железа. Дизайнер, который нам квартиру оформлял, как-то принес бронзовую подставку для цветов — жуть, сколько она стоила! Вещь антикварная, стильная — так Настя ее на балкон выставила — с глаз долой, потому что энергетика у нее якобы нехорошая. Так и сказала. И плечами зябко передернула.

Еще она любила сидеть с книгой в руке на кухне, и, зачитавшись, катала яблоко ладонью по столу, забывая надкусить.

Стихов своих она мне не показывала, да я и не просил особенно. Мне эти высокие материи никогда не были понятны.

— Чего у тебя жена такая не гламурная? — спрашивали меня друзья. — Знаться ни с кем не хочет, по бутикам не ходит, фитнесом не занимается, да и вообще, ногами земли не касается.

— Ничего, — отвечал я, — пусть парит в воздухе, я за двоих на земле стою.

Мне нравилось в ней то, чего у меня самого не было. И эту поднебесность я сразу рассмотрел, как только увидел ее в первый раз в затрапезном городке, где Настя родилась — я там по делам оказался. Не красавица она, нет, ноги от шеи не растут, волос белый до поясницы не струится, но есть в ней что-то, чего в других не найдешь. Она вообще ни на кого не похожа: глаза с татарщинкой, чуть раскосые, смотрят так загадочно, как будто их обладательница знает что-то такое, о чем все остальные даже не догадываются.

Теперь я понимаю, что она знала: как по мужикам бегать после своих бесконечных хождений по галереям. Вот тебе и дитя искусства! И ведь понимала, дрянь, что вскоре за мной папарацци по следам ходить начнут, и журналюги будут под меня копать, как под всякого приличного политика.

Я вышел на улицу и сел в машину. Темнело. Предновогодняя Москва манила огнями.

— Гони домой, Вадик! — сказал я водителю.

На пороге меня встречала Марья Семеновна, наша домашняя помощница, лицо ее было заплакано.

— Витя, — она впервые обратилась ко мне по имени, нарушив субординацию, не добавив отчества, и по-матерински обняла, — ваша жена уехала. Она не оставила письма, просила только передать на словах, что полюбила другого, и не хочет, чтобы ее искали. И обернувшись на пороге, Настенька добавила, что так будет лучше для всех…

Моя верная подруга Москва провожает меня на вокзал. Москва предновогодняя: оглашенная, щедрая, матрешка румяная, баба лукавая, торговка крикливая, крепкая, ладная, до забористого словца охочая, громко зазывает в торговые ряды, выдыхая густой пар ароматных булок. Нет ничего вкуснее, чем хрустящая горячая хлебная корочка, исходящая паром на морозе. И даже я — не любительница хлеба — не в силах удержаться от соблазна купить булку и нетерпеливо надломить корочку. А над головой вальяжно шествуют тяжелые, как бабы на сносях, зимние облака. И жить хочется, как никогда!

Новый год — это запах мандаринов. Я люблю мандарины, так же, как любил их режиссер и художник Сергей Параджанов. И так же, как он, я рассыпаю их на подоконнике за неделю до Нового года и маленькие солнца согревают сугробы за окном.

Этот Новый двухтысячный год был особенно важен для нас с Витей, потому что он наконец-то пробился в политику, а мне всегда казалось, что как только первая единичка тысячелетия сменится на двойку, весь мир изменится. Цифры значат так много! Вся жизнь — это бесконечные сочетания цифр. А для меня двойка имеет роковое значение.

Два месяца назад я впервые обратилась в частную клинику — головные боли замучили. Анализы показали, что у меня опухоль… странная опухоль — врачи с такой раньше не сталкивались. Они даже хотели написать об этом в медицинские журналы, но большие деньги обеспечили строгую конфиденциальность. Мне осталось жить два месяца. Оперировать было нельзя, поэтому медики боролись, как могли, чтобы хоть немного продлить мне жизнь.

А я обманывала собственного мужа, потому что не в силах была рассказать, что происходит на самом деле. Тяжелый взгляд Виктора, его бессонные хождения по кабинету… он подозревал меня в измене. Да будет так! Пусть злится, считает меня дрянью и чувствует себя благодетелем, который осчастливил провинциальную Золушку, а она ответила черной неблагодарностью. Ему нужна эта злость, которая прогонит боль!

Мы с Витей очень разные. Если сравнивать нас с живописью, то я — карандашный набросок ненастной осени. Художник был нетерпелив или рассеян: незаконченные линии слегка обозначенных деревьев, небрежно растушеванная завеса дождя. А Витя — натюрморт фламандцев: чувственный розовый срез мяса, яркая плоть истекающих соком фруктов, тяжесть угрюмых рыб, укрытых яркой зеленью.

Он умеет жить, наслаждаясь каждым мгновением. Ест жадно, но не оттого, что голодал когда-то, а потому что сознает: заслужил, заработал. Ложась в постель, крякает от удовольствия, широко раскидываясь на шелковых простынях. Моется шумно, фыркая, как тюлень, а после сильно, до красноты, растирается полотенцем. Ростом он невысок, но крепок, коренаст, и в каждом движении чувствуется бычья мощь. Человек Марса — воинственный, чувственный, жесткий со всеми, кроме меня.