Юрий Козлов - Новый вор

Во время мирных передышек евреи и арабы, оказывается, ухитрялись не только сотрудничать (это участники семинара одобряли), но и заниматься разного рода противоправной (это осуждали) деятельностью, вроде хищения средств, выделяемых международными организациями на приведение в порядок разрушенной в ходе боевых действий инфраструктуры. Выглядело это так: палестинцы сообщали о разрушении водораспределительной станции (в действительности она не пострадала), соответствующие израильские структуры это подтверждали (на объекте укрывались террористы). Станция затягивалась густой сеткой (если будут фотографировать со спутников), обкладывалась по периметру строительным мусором (в нём в тех краях недостатка не наблюдалось). Уполномоченный фонд при ООН выделял на восстановление деньги, которые и распределялись между арабами, евреями и чиновниками из фонда.

Перелесов и Сандра вышли с прощального банкета прогуляться по набережной. До отъезда автобуса в аэропорт (почему-то Перелесов это точно запомнил) оставалось двадцать минут. Тогда он ещё не был министром, российское посольство плотно им не занималось, не предоставляло персонального транспорта с сопровождающим дипломатом. Вместе со всеми — на автобусе!

Перелесов и в мыслях не держал склонять в эти двадцать минут Сандру к близости на дощатой набережной. Дело было в июле. Даже поздним вечером в Тель-Авиве было сильно за тридцать. Библейские звёзды дрожали в распаренном воздухе. Рубашка под мышками и на груди, как только он вышел из-под кондиционеров на улицу, мгновенно потемнела от пота.

Сандра сказала, что арабо-еврейский опыт освоения средств мог бы пригодиться баскам во времена борьбы за независимость. «Мой брат был в ЭТА, получил пожизненное. Испанское правительство сделало мне предложение, от которого я не смогла отказаться».

Пока Перелесов размышлял над её словами, не понимая, чем вызвал доверие годящейся ему в матери интерполовки, они сошли с деревянного настила, по которому, мигая фонариками, катились велосипедисты, на песок, остановились у поставленной на платформу лодки. Пляж был пуст, хотя люди с хорошим зрением могли их видеть из окон высившихся вдоль моря отелей. Сандра, отведя с покрытого мелкими бусинками пота лица влажную прядь, прислонилась задом к лодке, начала обмахиваться подолом платья. Потом, скосив глаза на Перелесова, развернулась, подоткнув подол, упёрлась, расставив ноги, в пластмассовый борт лодки. Что оставалось делать Перелесову? Двадцать минут оказались скользкими, влажными, быстрыми и… неожиданными, как подарок, от которого нет сил отказаться, но нет и идеи, что с ним делать дальше?

В неисчерпаемые двадцать минут они даже успели искупаться в тёплой, солёной, напоминающей остывший с медузами бульон воде.

В автобусе Сандра устроилась рядом с неподвижной, как изваяние, эфиопкой в пёстром птичьем платье и башенном тюрбане на голове. За всю дорогу до Аммана (улетали оттуда) Сандра ни разу не посмотрела на Перелесова. Подарок растворился в море, а может, окаменел, успокоился он.

В Аммане притормозили возле круглосуточного магазина сувениров. Там Перелесов увидел новую — не широко расставившую, в синей сосудистой паутинке, как некстати припомнилось, ноги у лодки и не отрешённо-спокойную рядом с каменной эфиопкой — Сандру. Она носилась по залам, сшибая с полок серебряные чайники и сахарницы, стреляла в задержавшегося у витрины с браслетами Перелесова зовущими (куда?) и убивающими (за что?) взглядами, резко, словно хотела порвать, примеряла какие-то пыльные шали, колотила, пугая продавщицу, по витрине выложенными для осмотра перстнями и кольцами. Пятидесятилетняя баба (если Перелесов и ошибался в её возрасте, то не критично, Сандра сообщила, что её дочери двадцать семь лет, о внуках, правда, ничего не сказала) вела себя как растревоженная девчонка. Она пролетела мимо Перелесова, чудом не смахнув с прилавка серебряные браслеты. Хозяин едва успел броситься на них грудью.

Перелесов давно собирался расстаться с одной из своих московских подруг и, желая скрасить предстоящее расставание, решил подарить ей не самый дешёвый тяжёлый, с покушением на старинность, браслет. «Надеюсь, — вдруг коснулись его уха сухие губы Сандры, — она оценит. Но он не стоит двух тысяч долларов, это новодел». «Знаю, — успокаивающе обнял её за мягкую, едва угадываемую талию Перелесов, — это прощальный подарок». «Если удачно бросит, — взвесила на руке браслет Сандра, — выбьет тебе глаз или сломает нос. Я бы била в висок…» — не договорив, выскочила на улицу, бешено крутнув вращающиеся лопасти стеклянной двери.

«Возьму два, — известил Перелесов хозяина, — но со скидкой. Эта женщина из Испании — ювелир. Она знает правильную цену. Пригласить?»

Спрятав по окончании торга футляры с браслетами в сумку, Перелесов терпел до аэропорта. А когда расходящиеся по разным терминалам участники конференции стали прощаться, оттянул Сандру в угол, вручил браслет.

«Ты идиот! — зашуршала она папиросной бумагой, высвобождая многослойно упакованное украшение с нечёткой пробой. — Сколько заплатил?»

«Не важно. — Перелесов вдруг как будто впервые увидел Сандру и удивился, какая она маленькая и широкая внизу, сколько седых прядей в её голове. — Ничего дороже в магазине не было», — соврал он.

Теперь уже Сандра увлекла его к пустому ряду кресел, профессионально (как допрашиваемого подозреваемого) толкнула. Перелесов, мелькнув в воздухе жёлтыми подошвами ботинок, как копытами, растянулся на креслах. Сандра упала на него, придавив бёдрами и грудью, одарила неистовым с покусом — он чуть не взвыл от боли — поцелуем.

Раздеваясь в предбаннике, Перелесов разглядел на стене среди развешанных берёзовых, дубовых и можжевеловых веников дощечку с портретом… Пушкина.

— Внук в школьном кружке выжигает, подарил, — пояснил Василич, — снять?

— Пусть висит, — Перелесову даже понравился заинтересованно выглядывающий из веток Пушкин. Он видел его облагороженные и явно расширенные с сияющими медными тазами и белыми гладкими лавками бани в Михайловском и Болдине. Наверное, не в одиночестве парился, с неожиданной завистью подумал Перелесов, снимая кроссовки. «Тебя, как первую любовь, — вспомнил Тютчева, — России сердце не забудет». А вот мне, самонадеянно уподобив себя России, посмотрев на шумно обнюхивающего (неужели крысы?) угол Вердена, подумал Перелесов, нечего забывать, не было у меня первой любви!

Ему стало не то чтобы грустно, но любопытно — чем различаются люди, пережившие первую любовь и проскочившие её (вспомнилось название какого-то второстепенного литературного произведения «Станция первой любви») без остановки. Следом и вовсе неуместная мысль посетила Перелесова: будет ли чьё-то сердце вспоминать его? Это было, как если бы он, стоя под дождём, загадал, что ровно через минуту выглянет солнце.