Юрий Козлов - Новый вор

Ничьё! — легко и даже с чувством некоего освобождения (от чего?) констатировал Перелесов, снимая с гвоздя дубовый (пусть он вспоминает, как шумел на ветру!) веник. Но мысленный поезд неостановимо помчался вспять, проскакивая мимолётные станции «Дениз», «Грасиела», «Сандра», другие, не столь мимолётные — с ресторанами, туристическими агентствами, залами повышенной комфортности, где он задерживался на некоторое время, пока наконец не влетел в… контейнер на набережной Москвы-реки. Он был тёмен и пуст, и только в тёмном углу белела прикрывшаяся руками сложенная девичья фигурка.

— Эля, — удивлённо произнёс он.

— Спрошу в баре, — отозвался с крыльца Василич, за время знакомства с Перелесовым существенно расширивший свои знания о сортах пива.

— Подожди, — вытащил из кармана куртки смартфон Перелесов. — Анна Петровна, не желаете помыться в бане? Я закончу через час, но если решите составить компанию… Конечно, шутка. Но вдруг… К вам заскочит мой помощник, объяснит, куда. — Положил смартфон на лавку, повернулся к Василичу: — Зайдёшь к ней минут через двадцать, покажешь дорогу, если надумает.

В аэропорту Лиссабона Перелесов арендовал видавший виды «Пежо», позвонил матери, поинтересовался: «Как он?» Честно говоря, он сам не понимал, хочется ему или не хочется прощаться с господином Герхардом? Ему казалось, что всё, что тот хотел ему сказать, он уже сказал, а ещё больше сделал. Жизнь Перелесова, включая оставшуюся на лавандовой простыне Грасиелу с холодным интимным (паучьим) солнышком, перелёт через океан в бизнес-классе, раздолбанный «Пежо», на котором он в данный момент мчался в Синтру, была отражением воли и, стало быть, жизни господина Герхарда.

Перелесов часто ощущал себя нагретым воском, глиной в старческой с пигментными пятнами леопардовой руке мужа матери. А иногда — неизвестно каким по счёту пальцем на этой руке. С некоторых пор ему казалось естественным состояние: тебя мнут, но и ты мнёшь.

Мнучин , пришла на память фамилия молодого финансиста, недавно читавшего в колледже лекцию о современной экономике. Капитализм, сказал он, может самоликвидироваться только вместе с миром, в котором мы живём. Единственным утешением для людей в переходный период будет мысль, что те, кто навязал им этот мир, тоже смертны и рано или поздно умрут. А что дальше? — задал Перелесов неуместный вопрос. Ничего, ответил рано облысевший потомок эмигрировавших из царской России евреев, переходный период будет длиться до тех пор, пока существует равенство в смерти, вполне возможно, что он будет длиться до самого конца человеческой цивилизации. Новая жизнь начнётся, только когда это равенство удастся преодолеть. Ребёнок ворочается в утробе, но неизвестно, появится ли он на свет.

Мять не перемять, недовольно всмотрелся Перелесов в летящий ему навстречу сквозь лобовое стекло обречённый, но пока ещё красивый мир. Он уже много лет жил в Европе, и сны ему снились на разных — английском, немецком, даже на портаньоле — языках. Но готовый мять палец почему-то указывал на Россию, где Перелесов бывал нечасто и наездами.

Родная страна представлялась ему резервуаром бесхозной глины. Из неё предстояло смоделировать, замесить, вылепить, обжечь, расписать, выставить на продажу нечто приемлемое для затаившегося в утробе (капитализма?) нового мира. Или не в утробе, а в голове, подумал Перелесов. Мир-младенец выходил на свет божий, подобно Афине-Палладе из уха Зевса, в доспехах и полной боевой выкладке. Вот только не всем повитухам, с грустью подумал о господине Герхарде Перелесов, дано дожить до его интронизации , всплыло в памяти церковное слово.

В боковое окно «Пежо» ворвался ветер, вздыбил на голове волосы. Дальше один, проникся античным (асбестос геллос) ужасом пополам с гибельным восторгом Перелесов. Мир движется куда надо, даже если туда не надо, вспомнились слова старого гитлеровца, последнее дело — жалеть людей.

Смерть, подумал Перелесов, неотъемлемая и, возможно, главная часть жизни. Но есть ли божественный смысл в последних словах уходящих, или это случайные сполохи гаснущего сознания вроде мифического чёрного коридора , по которому летит навстречу белому свету душа?

Авдотьева хоронили в закрытом гробу. Если он и хотел что-то сказать перед смертью Перелесову, то его слова унесли тяжёлые холодные, как намокший саван, волны Белого (!) моря.

Пра умерла зимой. Инсульты били в её голову, как (белые!) биллиардные шары, однако Пра хоть и с потерями, но восстанавливалась, поднималась с инвалидного кресла. Она бесстрашно шла на болезнь, как на партсобрание, где её должны были вычистить из рядов за несуществующий уклон. Подобная решимость смущала Провидение, рассмотрение персонального дела Пра переносилось.

Мать наняла круглосуточную медсестру-сиделку. Та жаловалась, что Пра отказывается от памперсов, а после самостоятельных походов в туалет падает в коридоре. Последний инсульт случился зимой. В Кунцевской больнице, куда увезли Пра на «скорой помощи», сказали, что надежды нет. Господин Герхард велел матери переписать квартиру на Перелесова, выплатив отцу причитающуюся долю. Отец капризничал, но юрист господина Герхарда быстро решил проблему. «Я хочу увидеть Пра, — сказал матери Перелесов, — но не буду жить в этой квартире. Это… как лежать в советском гробу». «У тебя не должно быть перерыва в регистрации, — передала мать указание господина Герхарда, — когда начнёшь работать, сможешь продать и жить где захочешь».

В тот же день Перелесов прилетел в Москву. В прихожей долго смотрел на чёрную, раскинувшую рукава, как вороньи крылья, дублёнку. Она напоминала грубую, долговечную, презирающую постсоветскую действительность, не говоря о моде (дублёнка существовала вне этого понятия) жизнь Пра.

Но ведь она согревала её столько лет, продолжал размышлять о дублёнке коченеющий на Кунцевском кладбище Перелесов, не особо вслушиваясь в прощальные речи проклинающих власть ветеранов. Один из них был в полярных, скреплённых, как бочка обручами, узкими кожаными ремнями унтах или бурках. Перелесов забыл, как точно называется по-русски эта обувь. Вот ему-то, решил Перелесов, смерив взглядом папанинца, я и подарю дублёнку, скажу, что это последняя воля Пра. Пусть носит, она не женская и не мужская, общая, как всё при социализме. Мать уже успела оперативно запихать сопротивляющуюся дублёнку в мешок для мусора, но ещё не успела вынести на помойку.

Она наняла для пожилых друзей Пра автобус от дома до кладбища и обратно, оплатила в ближнем с издевательским названием «Старый козёл» баре поминки, заказала несчитанное количество роз и гвоздик. Перелесов искал среди ветеранов адмирала во флотской шинели с золотыми погонами, но не обнаружил. Спрашивать остерёгся.