Юрий Козлов - Новый вор

Вернуться в Кёльн, закончить дела в колледже, отправиться на работу в Москву Перелесов смог только после того, как мать вышла из психиатрической клиники и вступила после медицинского и юридического подтверждения дееспособности в права наследницы имущества скончавшегося мужа.

Утром он практически не видел мать, плотно опекаемую полицией. Возле её комнаты поставили строгую вооружённую сотрудницу. Проходя мимо, Перелесов понял, что мать допрашивают, но услышал только мужские голоса. А потом увидел, что её выкатывают из дома на медицинской кровати, грузят в красный фургон Ambulancia emergencia и стремительно увозят.

„Бедная женщина лишилась рассудка, — шепнул, придержав рванувшегося за Ambulancia Перелесова дон Игнасио. — Винит себя в смерти мужа. Это естественно для любящей жены“.

Перелесова долго не пускали в закрытую полицейскую clínica psiquiátrica к матери. Дон Игнасио был знаком с главврачом, как догадался Перелесов, тоже старым салазаровцем. „Мы вместе ездим в Андалусию на настоящую корриду“, — сказал дон Игнасио. „Разве в Португалии коррида запрещена?“ — удивился Перелесов. „Нет, — ответил дон Игнасио, — но у нас кастрированная коррида. Убивать быка на арене нельзя. Его гуманно умерщвляют после корриды в специальном стойле“. Дон Игнасио чувствовал себя частично ответственным за смерть старого друга (с чьей подачи тот отправился в Парагвай?), а потому взялся организовать Перелесову свидание с матерью. Сначала он съездил в клинику сам. „Она молчит, за всё время не произнесла ни слова, — рассказал по возвращении. — И отказывается от пищи. Завтра вечером ей разрешат выйти в сад. У тебя будет время с ней поговорить. Передай мои соболезнования“.

К тому времени Перелесов, естественно, внимательнейшим образом изучил запись с флешки. Для этого ему пришлось отъехать на двадцать километров в сторону — в Кабо-да-Рока, самую западную географическую точку Европы. Там в специально присмотренном скальном гроте, куда не дотягивалась бушующая пенная лапа океана, он смотрел и пересматривал запись, точнее, один её двухминутный фрагмент.

Он выбрал столь уединённое и захлёстываемое место потому, что знал о существовании спутников, способных сканировать изображения со всех работающих компьютеров в определённом квадрате и воспроизводить их на экранах заинтересованного оператора. Сквозь десятиметровую скалу спутник, как надеялся Перелесов, вряд ли мог снять изображение с флешки. Он не сомневался, что смерть такого человека, как господин Герхард не могла остаться без внимания, и был уверен в том, что если кто и захочет увидеть verum , как говорили римляне, или verdade — как португальцы, то это будут не римляне и не португальская полиция, а совсем другие люди.

Чтобы этого не случилось, он вжался в дальний угол грота, куда почти не проникал свет и где под ногами шуршал занесённый ветром мусор. Сначала он хотел доверить verum (истину) океану, но, памятуя о спутнике, решил, что надёжнее будет доверить огню. Сложенные в кучку сухие листья и птичьи перья неожиданно весело и искристо занялись, и вскоре флешка растеклась на камне, как горючая пластмассовая слеза. Был verum , да сплыл!

Сад при полицейской clínica psiquiátrica был удивительно ухожен и производил впечатление райского, до того всё было в нём продумано и организовано. Здесь определённо наблюдался нарушающий картину действительности рукотворный артефакт, но, так сказать, локального, не выходящего за высокую каменную с колючей проволокой поверху ограду. Жизнь многомерна, подумал Перелесов, прекрасное живёт где хочет. Где ещё быть идеальному саду, как не в полицейской clínica psiquiátrica?

Сидя на каменной (клиника располагалась на территории средневекового монастыря) скамейке, Перелесов наслаждался невозможной гармонией монастырского сада, изысканным совершенством расположения пальм, туй, апельсиновых деревьев, растущих вдоль мощёных дорожек камелий, перемежаемых эштрелой де наталь (молочаем красивейшим), живыми изгородями из мимоз, форцизий и глициний, сезонным (апрельским) цветением рододендронов, гигантских ирисов, бугенвиллей и лобелий. Сад возле дома господина Герхарда, прежде казавшийся Перелесову верхом изящества, в сравнении с монастырско-полицейским предстал каким-то стандартным и неодушевлённым, точнее — никаким, а ещё точнее — как у всех.

Любитель корриды и друг дона Игнасио главврач clínica psiquiátrica холодно отозвался на восторги Перелесова:

„Полковник ВВС, судили за военные преступления в Анголе, двадцать лет назад признали невменяемым. С тех пор здесь. Был преступником, стал садовником. Давно мог выйти по амнистии, не хочет“.

„Если бы всё вокруг было, как в вашем саду, мир бы стал другим“, — заметил Перелесов.

„Это вряд ли, — возразил главврач, — он расстрелял автобус с детьми, думал, что партизаны перевозят оружие. Дети точно не попадут в наш сад“.

„Смотря, что принимать за точку отсчёта, — сказал Перелесов, — момент, когда он нажал кнопку и пустил ракету, или — когда посадил первый куст в саду“.

„Русские… — иронично скривил губы главврач, — любите Достоевского“.

„Скорее, Христа, — уточнил Перелесов, — у раскаявшегося злодея больше шансов на рай, чем у законопослушного ничтожества. Если Господь радуется раскаявшемуся преступнику сильнее, чем унылому праведнику, он всяко позаботится о невинных жертвах“.

„Слабое утешение, — поднялся со скамейки, давая понять, что разговор окончен, главврач. — У вас пятнадцать минут, я нарушаю закон, полиция может приехать с проверкой в любой момент. Оставайтесь здесь, сейчас она придёт“.

Он ничего не сказал ни о состоянии матери, ни о том, как долго её будут здесь держать. Перелесов понял, что главврач не верит в сказки о помешавшейся от горя женщины, считает её молчание и отказ от еды доказательством вины. У них ничего нет, не очень уверенно успокоил себя Перелесов.

Никогда ещё он не видел свою мать такой красивой. Она похудела, её лицо стало бело-голубым, а губы почти чёрными. Она выглядела как одушевлённая часть окружающего сада. Обняв её, Перелесов как будто прижал к себе весь райский полицейско-психиатрический сад, выращенный и доведённый до невозможного совершенства сумасшедшим полковником португальских ВВС, расстрелявшим в Анголе автобус с детьми.

„Я бы хотела здесь умереть“, — одними губами, как цветочными лепестками, прошептала в ухо Перелесову мать.

„Плохая идея“. — Он осторожно усадил её на каменную скамейку.

„Я здесь умру“, — ещё тише произнесла мать.

„Нет необходимости, — прикрыв рот рукой на случай, если райский сад нашпигован камерами, — сказал Перелесов. — У них нет ни одного доказательства. Ты чиста“.