Юрий Козлов - Новый вор

„Ты не знаешь“, — покачала головой мать.

„Знаю, — не разжимая губ, проурчал Перелесов. — Я сжёг флешку с камеры в его спальне. Он велел её отключить, но она почему-то в ту ночь работала. Теперь её нет“.

„Я знаю, почему! — громко крикнула, разрушив всю конспирацию, мать. — Он хотел записать… — осеклась. — Но это ничего не меняет“, — покачала головой.

„Всё меняет, — возразил Перелесов. — Я буду ждать тебя дома“, — поцеловал мать и быстро пошёл к выходу.

Что мне „Молот“? — поднял взгляд в ночное небо Перелесов. Белое лезвие новорожденного месяца нарезало летящие облака, как серые булки. Много лет назад в райском полицейско-психиатрическом саду он дал себе слово никогда больше не говорить с матерью о том, что случилось в Синтре. И держал слово, вспоминая давний, когда тот был в силе и планировал жить вечно, разговор с господином Герхардом.

Перелесову исполнилось шестнадцать. Он учился в посольской школе, жил в съёмной квартире в Лиссабоне, куда два раза в неделю приходила убираться empregada doméstica .

Вечером они отмечали день его рождения на открытой веранде ресторана. Господин Герхард наливал Перелесову как взрослому и даже позвал с собой курить в дальний, отгороженный от веранды передвижной пластмассовой ширмой угол. Европа в те годы только начинала борьбу с курением.

„Знаешь, почему я вожусь с тобой?“ — прищурившись, выдохнул дым немец.

Перелесов молчал, предчувствуя, что ответ на этот вопрос его не обрадует.

„Таких, как ты, много“, — задумчиво продолжил, стряхивая пепел в овальную металлическую пепельницу на длинной ноге, господин Герхард.

„Каких?“ — угрюмо уточнил Перелесов, отмечая удивительное сходство длинноногой пепельницы с цаплей. И крепко, как будто и не пил, стоящий на ногах пожилой немец тоже показался ему большой и недоброй цаплей, высматривающей лягушку. Куда ни прыгни, подумал Перелесов, всюду клюв.

„Умненьких, — господин Герхард употребил именно такое, иронично снижающее понятие „ум“, определение, — равнодушно ненавидящих жизнь, Россию, Европу, да всё на свете, включая золотую курицу и дающую руку“.

„Золотую курицу?“ — Перелесов задумался об очевидном пробеле в своём образовании, но быстро догадался, что речь идёт о курице, несущей золотые яйца. Господин Герхард в духе немецкой философии и военной науки спрямил путь к сущности. Действительно, если курица несёт золотые яйца, она тоже золотая.

„Твоя мать и я… — Он вздохнул, втыкая сигарету в пепельницу. — Это смешно, но она для меня и есть Россия, к которой я всегда стремился и в которой чуть не погиб. Ты — нет, ты — не Россия. Ты — вирус, который Россия или одолеет, или примет в себя и станет другой. Я не смог овладеть ею в Сталинграде, но владею здесь и сейчас. Это моё счастье, mein Glück . Поэтому я…“

„Можете не продолжать“, — вышел из курительного угла, задев плечом ширму, Перелесов.

Выйдя из ресторана на вечернюю улицу — в оживлённую туристическую толпу, звон желтых и красных лиссабонских трамваев, догорающий над Тежу закат, опутанные светящимися гирляндами деревья, в тени которых скромно укрылись памятники великим португальским людям, он размышлял над золотой курицей номер два, а именно над термином равнодушная ненависть .

Я люблю мать, люблю Пра, пожалуй, ещё люблю Авдотьева, Элю, да… и всё оставшееся человечество, до которого мне нет дела. Почему я вирус? Человек всегда шире рамок, в какие его заключает другой человек, успокаивал себя обиженный Перелесов.

И потом, что значит вожусь с тобой? Он вдруг вспомнил про приходящую два раза в неделю убираться в его съёмную квартиру empregada doméstica — перуанскую гастарбайтершу, крепкую, за тридцать девицу с сильной примесью индейской крови. Он, собственно, ничего не планировал с этой цвета арахисового масла домработницей, но стоило только ему задержать взгляд на вырезе её комбинезона, она обхватила его за плечи, и комбинезон, как по арахисовому маслу, съехал на пол. И в другие дни, окончив убираться, она обязательно спрашивала: „Querer?“ И Перелесов отвечал: „Хочу“. Уходя, empregada doméstica интересовалась, какое сегодня число, и делала пометку в извлечённом из кармана комбинезона блокнотике. Я не просил со мной возиться, подумал Перелесов, вспомнив контейнерных подруг с набережной Москвы-реки. Потом он вспомнил Элю, но мысль оборвалась.

Обрыв — такая же естественная форма мысли, как логический вывод. Перелесов снова поднял взгляд на скучающее без дела (облака прошли) лезвие месяца. Надо показать ему денежку, вспомнил старую примету, чтобы он помог ей размножиться. Пошарил по карманам, но ни монеты, ни купюры не обнаружил. Пришлось показать пластиковую карту. Надеюсь, не обидишься, чего мелочиться, подмигнул месяцу Перелесов.

Ему вдруг до слёз стало жалко господина Герхарда, раз и навсегда избавившего его от необходимости тревожить месяц демонстрацией денежки. Немец точно определил состояние подлунного (подмесячного?) мира, как равнодушную ненависть , но не учёл, что сам был (внезапно стал?) её объектом.

Иначе почему пришедшая ночью в спальню мать Перелесова задушила его подушкой?

Возможно, как выяснилось позже, господин Герхард хотел смотреть и пересматривать один (о воскресшей мужской силе?) сюжет. Но вышло так, что смотреть и пересматривать другой — о его (вместе с воскресшей мужской силой?) смерти — пришлось Перелесову.

В скальном гроте под Кабо-да-Рока он многократно, можно сказать покадрово , прощёлкал две ночные минуты, перед тем как сжечь флешку. Его изумило, как быстро и технично действовала мать. Она вошла в спальню на лёгких ногах, опустила подушку на лицо мужа, а когда тот зашевелился, села на подушку и сидела, вцепившись в кровать, пока тот не перестал шевелиться.

Потом, после того как обмотанная липкой бумагой (чтобы скрыть готические буквы нацистского девиза и свастику) фарфоровая урна с прахом господина Герхарда отбыла в Парагвай, встречаясь с матерью в Москве, Брянске, Синтре, в других странах и городах, Перелесов против собственной воли и мысленно проклиная доктора Фрейда, часто задерживал взгляд на этой упругой и подтянутой части материнского тела. Спальня господина Герхарда в Синтре к тому времени была переоборудована в тренажёрный зал, где мать проводила немало времени.

Конечно же, она обратила внимание на неуместные сыновние гляделки и однажды заметила: „Ты прав, задница такое же орудие убийства, как нога, рука и голова“.

Перелесов, смутившись, забормотал что-то про прекрасную физическую форму, но она прервала: „Хочешь знать, почему я это сделала?“ Перелесов молчал, и она продолжила: „Certainly, yes! Ты всегда думал, что отлично знаешь меня, что я ничем не могу тебя удивить, но это, — хлопнула себя по заду, — разрушило образ, и ты хочешь понять“.