Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Лишь позднее, в Хортыне, вскользь упомянул об этом. В то лето они без конца вели споры о политике, но не потому, что Максу это нравилось, а потому, что ни о чем другом говорить уже не могли.

— Я решительный противник индивидуального террора! — кричал Казя, размахивая за обедом вилкой. — Но не по этическим соображениям — в политической борьбе с этим считаться нечего, — а по чисто практическим причинам. Индивидуальный террор — это дорога в никуда. Это тупик, куда входят или куда порой по иронии судьбы позволяют себя загнать иные товарищи, идейно чистые, честные, но не умеющие мыслить. Индивидуальный террор — это абсурд. Ничего, кроме потрясающего фейерверка, там не добьешься, все это выеденного яйца не стоит. Наша цель — мировая революция, но не бойня. Однако не потому, разумеется, что мы жалеем своих врагов, но потому, что это может настроить против нас людей, которые не являются еще нашими союзниками. Но и сокрушаться над оторванной ножкой или ручкой какого-нибудь помещичьего или генеральского отпрыска оснований нет. А если и в самом деле, как ты уверяешь и о чем, кстати, я пока не слышал, при покушении на губернатора Марграфского у какого-то ребенка оторвало ручку, то это еще не повод, чтоб мне надеть власяницу и посыпать голову пеплом. Ни мне, ни кому-либо из моих товарищей. Уверяю тебя, нас не взволнует даже груда ножек и ручек, если это хотя бы на час подтолкнет часы истории. Мы боремся за реализацию святой цели, и здесь величины несоизмеримые. В самом деле, Мики, если ты допускаешь, что я могу положить на одну чашу весов какие-то там случайные жертвы, а на другую — нашу идею, то ты меня просто оскорбляешь.

Макс не помнил, что он тогда ответил, может, просто уклонился от разговора. В беседах с Казей в то жаркое лето ему не раз случалось так поступать, теперь он подумал, ведь мог тогда возразить, мог выдвинуть аргументы, протестовать против того грязного вздора, и почувствовал некое смущение. И потому отвернулся от окна и, глядя с неприязнью на своего гостя, сунув руки в карманы брюк, резко спросил:

— Сколько?

— Много! — воскликнул Казя не раздумывая.

Как раз в эту минуту в комнату вошла Дженет. Она вернулась из города, волосы были мокрые, и по щекам еще стекали капли дождя.

— Разреши, Дженет, — сказал Макс, вынимая руки из карманов. — Это мой знакомый, поляк, когда-то мы немного дружили, сейчас он занимается политикой, анархист.

— Социалист, — поправил Казя, поднимаясь со стула.

— Социалист, анархист — один черт, — пробурчал Макс.

Дженет протянула Казе руку.

— О чем же вы беседуете? — спросила она, тряхнув волосами.

— Пока ни о чем, — ответил Макс.

— Тогда не буду мешать. — В дверях она обернулась. — Скажу бою, чтоб подал вам что-нибудь в номер. Я буду у себя.

— Ну так сколько же? — вновь спросил Макс, а Казя вновь ответил, что много. — В таком случае, мой друг, мы можем беседовать до самой сраной смерти, — рассмеялся Макс. — Называй сумму.

— Это хорошо, что ты так быстро сообразил, с чем я явился, плохо только, что ты нелюбезен. Что касается суммы, речь идет о пятистах фунтах. Наша организация, наше представительство здесь, в Лондоне…

— Это меня не интересует, я спросил только о сумме, — оборвал Макс.

— Значит, столько, сколько я сказал: пятьсот.

Макс сел в кресло. Через открытую дверь спальни виднелись зеркало в голубой раме и угол кровати со снежно-белым пододеяльником. В гостинице включили электрическое отопление, приятно повеяло теплом от заработавших нагревателей.

— У меня нет при себе таких денег, — ответил Макс, разглядывая свои большие руки на подлокотниках кресла.

— Понимаю, — отозвался Казя, хлопнув свернутой газетой по острым коленям в темно-зеленых фланелевых брюках. — Мы с этим считаемся. Можем подождать, только чтоб не очень долго.

— У меня есть счет в одном из швейцарских банков. На перевод такой суммы нужно время. Здесь я обмениваю чеки моего варшавского банка, и каждый раз требуется подтверждение. Но пятисот фунтов я не получу. Короче, у меня будут эти деньги, но не раньше чем через неделю. Не думаю, что удастся скорее.

— Это нас устроит, — согласился Казя.

Макс задумался, полузакрыв глаза. Казя вновь хлопнул себя газетой по коленям и без видимой надобности окинул взглядом комнату. В дверь постучали. Бой в квадратной шапочке с золотым помпоном вкатил накрытый салфеткой столик. Переставил на стол чайничек, чашки, поднос с крошечными пирожными, тарелочку с апельсиновым джемом и, наконец, фаянсовый кувшинчик со сливками.

— Знаешь, отчего я не выгнал тебя из Хортыня, когда ты явился туда во время своих, слава Богу, коротких каникул? — спросил Макс.

Казя с жадностью глянул на пирожные.

— Стоит ли вспоминать? — бросил он небрежно.

— Может, и не стоит, — пробурчал Макс. — Хотя, с другой стороны, мы живем воспоминаниями, даже если они не всегда приятны. Живем отчасти тем, что есть, отчасти тем, что было.

— Воспоминания — не моя специальность, Макс.

— Да уж наверное, — согласился тот. — Я не выгнал тебя тогда по двум причинам: во-первых, закон гостеприимства, которого нельзя нарушать. Сегодня я могу вышвырнуть тебя в любую минуту или попросить портье или кого-нибудь из здешней прислуги, не нарушив при этом приличий, потому что ты пришел как проситель. Тогда ты был, к сожалению, гостем. Другая причина — надежда. Надежда, что, может, я ошибался, когда думал о тебе худо, я полагал, может, на самом деле ты не такой жалкий, как мне казалось, не такой жалкий и отвратительный.

— Мой нынешний визит твои наихудшие предположения подтвердил, не так ли? — поинтересовался Казя.

— Несомненно, — буркнул Макс.

Казя расхохотался, обнажив мелкие гнилые зубы.

— Жалкий! Отвратительный! Кто ж из нас? Кто ж из нас двоих, Макс?

— Когда мы с тобой учились в гимназии, — продолжал Макс, словно этого вульгарного хохота не было, — мы виделись часто вечерами, хотя утром сидели вместе в классе. Помнишь? Ты ни разу не пожелал зайти ко мне. По-моему, ты у меня так ни разу и не был.

— Старая история, Макс, не стоит и вспоминать, — отозвался Казя, вертясь на стуле.

Макс покивал в ответ. Поднял руку, медленно и осторожно прошелся ладонью по густым, коротко стриженным волосам. В комнате стало очень тепло. Из коридора донесся высокий звук, как будто зазвенел при ударе о металл фарфор.

— Извини, Макс, — тихо сказал Казя, — можно взять пирожное?

— Разумеется. Бери все.

— Правда? — переспросил Казя.

Макс глянул на него из-под полуопущенных век. Потертая, измызганная куртка, рубашка, которая когда-то была то ли зеленого, то ли синего цвета, а может, и белого и теперь стала смесью всех этих цветов. Кое-как повязанный галстук и длинные, торчащие из рукавов руки. Грязные, обтрепанные манжеты. Обгрызенные ногти. На среднем пальце левой руки какой-то ярмарочный перстенек.